Воспоминания - Ю. Бахрушин

— Новоспасская, — сказала мать, — где-то большой пожар, едет помогать Пятницкой!

Вскоре со стороны Серпуховской площади по заволоченному низкими зимними тучами небу стал разливаться кумач большого пожара. Снизу нришаркала нянька и сообщила:

— Сказывают, Фидлера гимназия горит — видно, бунтовщики подожгли!..

Но этот случай был единичным, а обычно мы ждали у окна до тех пор, пока на улице не раздавалось цоканье копыт и пока мы не видели направлявшихся к нашему подъезду знакомых саней с кучером Никифором, окруженных пятью или шестью казаками верхами — обязательным эскортом, придаваемым гласным, жившим на окраине.

В те дни по непонятным для меня тогда причинам мать неожиданно устроила со мной маскарад. Она обрядила меня в валенки, в простую русскую рубаху, надела на меня полушубок, подпоясала его цветным кушаком и напялила на меня серую меховую шапку. Я посмотрелся в зеркало — вид у меня был довольно пригожий, но достаточно нелепый. Все же мать, очевидно, осталась довольна моим «пейзанистым» видом, ибо упомянутый наряд был аккуратно сложен в ее спальне на диване.

В то же время дворник раскидал в снегу в саду узкую дорожку, шедшую от нашего дома к незаметной калитке в заднем заборе, выходившей в пустынную, тихую и узкую Малую Татарскую. Ключ от этой калитки был так же положен на стол в спальне моих родителей. Я в те дни был переселен на ночь в эту комнату, где спал на маленьком японском диване. Просыпаясь ночью, я удивлялся, что родители не тушили свечи у своих постелей и что они спали только полураздетые…

Во второй половине декабря город стал успокаиваться. Настроение в доме стало веселее. Зажегся свет, потекла вода из водопровода, заработал телефон. На второй день праздника мы как обычно отправились на елку к деду Носову в Преображенское. Это было мое первое появление на улицу после почти трехмесячного перерыва. Запомнились огромные сугробы неубранного снега, следы пожарищ на Покровской, разбитые оконные стекла, царапины пуль на штукатурке домов и валявшийся в некоторых местах но обочинам улицы необычайный скарб — остатки еще не убранных окончательно баррикад.

Вспоминается вывеска типографии Сытина на Пятницкой улице. Она была вся изрешечена казачьими пулями, обстреливавшими здание. Когда революционная буря утихла, Сытин не стал менять вывески, а прикрыл ее сплошным зеркальным стеклом. В таком виде как некое грозное воспоминание она пережила Октябрьскую революцию. В 20-х годах какой-то умник в ремонтном запале заменил ее новенькой и легкомысленно уничтожил эту ценную революционную реликвию.

В этот раз мы не возвратились, как всегда, домой вечером того же дня, а остались ночевать у деда. Помню, как во время обеда на вопрос кого-то из старших, кем я желал бы быть, когда вырасту большой, я, поддаваясь общим настроениям, неожиданно выпалил: Первым президентом русской республики.

На что мой дядя князь Иван Енгалычев кратко, но выразительно посулил мне «дурака».

Мои родители не изменили себе и по раз навсегда заведенному обычаю встречали 1906 год. Гости на этот раз собрались у нас случайные, и если встреча не отличалась большой веселостью, то все же на ней как-то дышалось непринужденнее, чем в ушедшем году. 1905 год стал достоянием истории.

Последним запомнившимся мне отзвуком прошедшей грозы, финальной виньеткой явился маленький эпизод на Пасхе.

Встретив с дедом светлый праздник и сделав кое-какие традиционные визиты, мы возвращались на своей лошади на дачу в Гиреево. На окраинах было празднично, раздавался смех, пьяные и трезвые песни. Мы только что переехали железнодорожный мост и выехали на Владимировну. Здесь какой-то подвыпивший парень пристально посмотрел на наш экипаж и с возгласом «буржуй» швырнул в нее булыжник… Камень просвистал в воздухе и стукнулся в кузов пролетки…

Это лето было моим последним привольным летом — пора было серьезно браться за учебу.

1* Палаш — прямая длинная сабля с широким лезвием.

2* Бурнус — плащ бедуина.

3* Зуав — солдат алжирских полков во французской армии.

4* Шалберничать — шалопайничать, повесничать.

Глава шестая

…Наставникам, хранившим юность нашу,

Всем честию, и мертвым и живым,

К устам подъяв признательную чашу,

Не помня зла, за благо воздадим…

Пушкин. 19 октября

Что толку в том, что я живу, ничего я полезного не делаю и, вероятно, не сделаю; умру я, и никто не вспомнит об том, что была когда-то на свете Вера Н.

Письмо матери к ее подруге Л. К. Абельс от 12.X.1894

Моим первым учителем была мать.

Моя мать была человеком незаурядным, в особенности в той среде, из которой она происходила. Дочь — крупного суконного фабриканта, она рано лишилась матери и скоро силою обстоятельств принуждена была стать руководительницей младших трех сестер, так как две старших вышли замуж. Приходя из гимназии, она сменяла гимназический передник на фартук хозяйки, вместо пера и карандаша брала ключи и вела довольно сложное хозяйство. Все это отложило на нее на всю жизнь особый отпечаток. Серьезное отношение к жизни, излишняя, подчеркнутая и чисто внешняя холодность, абсолютно не являвшаяся чертой ее характера, сугубая сдержанность, стремление к максимальному самообразованию и жизнь чужими интересами — свойства, не покидавшие ее до самой смерти. Свои собственные интересы — пламенную любовь к технике, увлечение прикладными искусствами, театр, лошадей, путешествия — она постоянно отодвигала на второй план, полностью отдаваясь интересам мужа и детей. Пожалуй, единственной страстью, которую она позволяла себе культивировать, были цветы. Все подоконники нашего дома постоянно походили на полки оранжереи. Незадолго до революции ее давняя мечта исполнилась, и она в течение нескольких лет смогла с увлечением отдаться сельскому хозяйству.

Моя мать редко отдавалась воспоминаниям — большинство из того, что я узнал об ее молодости, почерпнуто из ее «литературного наследства». После ее смерти я обнаружил в ее ящиках неведомые мне связки ее писем гимназической подруге и отрывки дневников и часть переписки с моим отцом. Будучи крайне щепетильной в своих отношениях с людьми, она в свое время тщательно пересмотрела все свои писания, уничтожила все, что в какой-то мере бросало тень на кого-либо, и оставила лишь то, что могло представить бытовой интерес для ее детей. Отсюда, естественно, наличие досадных пробелов и недомолвок.

Мать, как я уже упоминал, не любила рассказывать о прошлом, но охотно отвечала на вопросы. Как-то я ее спросил, что является ее первым сознательным впечатлением. — Убийство Александра Второго, — ответила она, — мне тогда было шесть лет, но я хорошо помню озабоченные лица взрослых, приготовления к панихиде в большом зале, масса народу, рабочих с фабрики, искренние слезы старших и в особенности необычайное общее настроение подавленности, — оно-то и заставило, вероятно, запомнить все остальные подробности.

Девяти лет моя мать была отдана во 2-ю московскую женскую гимназию. Отличный состав преподавателей этого учебного заведения в полном смысле этого слова сформировал характер и взгляды на жизнь моей матери. До конца своих дней она с глубоким уважением произносила имена Варшера,?. Н. Розанова, Любавского, Карелина и других.

Поступление матери — дочери купцов-миллионщиков — в казенную гимназию было по тому времени явлением необычайным. Богатые купцы считали ниже своего достоинства отдавать своих дочерей в казенные учебные заведения — полагалось женскому полу получать образование дома, дабы не подвергать их опасности набраться дурных привычек от подруг и не заронить сомнения в окружающих в своих капиталах. Достаточно сказать, что из шести дочерей моего деда одна мать была отдана в гимназию. Объяснение столь необычного явления надо искать, с одной стороны, в ее неуклонном желании поступить в гимназию, а с другой — в ее привилегированном положении в семье. Ее озорной, веселый и живой характер сделал ее любимицей бабки, а хорошенькое личико и неослабный интерес к технике и к производству фабрики заставляло деда выделять ее из числа остальных детей. Ее баловали в семье, и ее желания обычно выполнялись. Стоило ей упорно понастаивать на чем-либо, чтобы это было в конце концов исполнено. Так случилось и в вопросе о гимназии. Капитулируя перед желанием своей дочери, ее родители, само собой разумеется, приняли соответствующие меры по охране ее нравственности — в гимназию она ездила на своей лошади в сопровождении кого-либо из старших, обратно домой так же; с подругами или с единственной подругой JI. К. Абельс ей разрешалось переписываться, но видеться и ездить друг к другу в гости лишь в редких случаях, с особого на то каждый раз отдельного разрешения, но факт оставался фактом — мать училась в гимназии.