Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин

Жорж Санд для рационального обоснования инаковости некоторых крестьянских сообществ и их мировоззрения.

Прокомментированная выше статья Анненкова была целиком посвящена разбору неудачных с художественной точки зрения попыток изобразить крестьян. Удачных случаев Анненков не коснулся, упомянув только об «образцовых вещах» Тургенева, Писемского, Кокорева и намекая в первую очередь на «Записки охотника», вышедшие отдельной книгой в 1852 г. Напомним, однако, что в более ранней статье «Заметки о русской литературе 1848 года» Анненков высоко оценил рассказы Тургенева, поставив на недосягаемое первое место наиболее ранний из них:

Истинно-художественных рассказов в «Записках», может быть, два-три («Хорь и Калиныч», первый из них по появлению остается первым и по достоинству); все остальные держатся на силе наблюдения, на литературной и житейской опытности автора328.

Несмотря на эту похвалу, в мемуарах Анненков вспоминал, что потом критика указала Тургеневу на неуместность сравнения Хоря с Гете, а Калиныча с Шиллером329. Особое положение рассказа («первый по появлению и по достоинству») делает его удобным для разбора с интересующей нас точки зрения. Мы попробуем рассмотреть соотношение объекта и языка его описания в «Хоре и Калиныче», чтобы понять, чем техника Тургенева отличалась от всей предшествующей традиции и почему Анненков на самом деле мог бы предъявить к рассказу своего друга те же претензии и упреки в «литературном обмане», что и к произведениям Потехина, Авдеева и Григоровича.

Хорошо известно, что миниатюра «Хорь и Калиныч» многим обязана жанру физиологического очерка330, однако гораздо меньше внимания до сих пор обращалось на то, как по мере повествования физиологизм очень быстро редуцируется и уступает место совершенно неожиданной для крестьянской темы нарративной технике, предполагающей перенос приемов прозы о кружковой интеллектуальной жизни на прозу о крестьянской жизни. Благодаря дневнику П. А. Васильчикова известно, что Тургенев весьма серьезно относился к феномену крестьянского быта, особенно к раскольникам (что проявится в «Касьяне с Красивой Мечи»), и не был склонен к упрощениям при его истолковании:

Много было говорено тоже о русском крестьянине, и между прочим Тургенев замечал, до какой степени, несмотря на его необразованность, до какой степени его трудно разобрать, до какой степени он многосложен; до какой степени все систематическое мало может служить к пониманию или к пользе русского человека. Говорили и о том, как сильна в нем религиозная сторона; а от этого, разумеется, разговор перешел к раскольникам, к их характеру, к их большему количеству и распространению, которому иногда способствует и само государство: так в Ярославле попытка основать единоверческую церковь для уменьшения раскола повела только к большему его распространению… [запись 10 декабря 1853]331.

Принцип усложнения лежал и в основе подачи крестьянского материала в «Хоре и Калиныче». В нем, говоря языком формалистов, нет фабулы, но есть сюжет – знакомство дворянина-рассказчика с двумя разнохарактерными русскими мужиками и постепенное приравнивание их сознания и мышления к выдающимся личностям332. Этот прием уместно назвать трансгрессией – резким расширением сферы возможного в прозе о простонародье. Если посмотреть на то, как характер и психологию крестьян описывали до «Хоря и Калиныча», мы не найдем в прозе 1830–1840‐х гг. ничего похожего на манеру Тургенева. В отличие от рассмотренной выше «Деревни» Григоровича, автор «Хоря и Калиныча» избрал противоположную нарративную стратегию – отказ от аукториального типа повествования и от мелодраматического режима. Теряя в оппозиционности, рассказ Тургенева, однако, приобретал кое-что иное, чего совершенно не было в прозе Григоровича.

По нашему мнению, новация кроется в дискурсивной организации рассказа. Дело в том, что «Хорь и Калиныч» – это, без преувеличения, хронологически первый русский рассказ о крестьянах, где их сознание, склад ума и привычки описываются на языке философской (в первую очередь гегелевской) мысли, выработанном в философских кружках 1830–1840‐х гг.333 Это достигается с помощью использования тех способов прорисовки и развития характера, что были опробованы в интимной переписке и психологической повести натуральной школы (ср. раннюю повесть самого Тургенева «Андрей Колосов», рассказы П. Н. Кудрявцева, А. Д. Галахова, И. И. Панаева середины 1840‐х гг.). Этот язык, а точнее дискурс, складывание и взаимодействие которого с литературой были детально описаны Л. Я. Гинзбург334, предполагает не просто репрезентацию внутренних переживаний героев, их рефлексии, но особый тип коллизии, заданный новыми для того времени моделями осмысления реальности, заимствованными из сочинений Шеллинга и Гегеля. Речь идет о новом понимании соотношения личности и истории (ср. «Былое и думы» Герцена), личности и общества (так называемый «диалогический конфликт» в прозе Герцена и Гончарова 1840‐х гг.), личности и институтов государства, права и брака (повести Кудрявцева, Галахова, Герцена, Салтыкова и других)335. Какое, казалось бы, отношение все эти новые типы коллизий имеют к идиллическому, по выражению В. П. Боткина, рассказу «Хорь и Калиныч»?

На первый взгляд, раз никакого внятного конфликта (коллизии) в очерке Тургенева нет, нельзя говорить и о положенной в его основу идеологической модели. Тем не менее в «Хоре и Калиныче» все же просматриваются фрагменты нового, восходящего к немецкой философии языка описания реальности и личности. Рассмотрим их по порядку.

Первый абзац очерка задает хорошо знакомую читателям конца 1840‐х гг. оптику физиологического очерка в чистом виде. Употребляя маркированные слова «порода людей», отсылающие к научным классификациям, автор как будто бы программирует совершенно определенный модус повествования, в котором орловские и калужские крестьяне уравниваются с любыми иными объектами животного мира и подлежат каталогизации и систематизации. Здесь смыкается и риторика описания («порода»), и оптика (процедура сравнения), и идеология научности (отметим и этнографическую сноску, сообщающую читателю о диалектном значении слова «площадя»).

Далее повествование развивается так, что от признаков физиологического очерка остается лишь процедура сравнения двух феноменов – контрастных типов личности Хоря и Калиныча, восходящая к гоголевской прозе, как отмечал Д. Петерсон336. Идеология же и риторика этой процедуры отсылают к другой традиции – философской. Прежде всего, оба крестьянина изображены с разных точек зрения, противопоставленных друг другу и взаимодополняющих. Так, впервые сталкиваясь с детьми Хоря и Калинычем, рассказчик, еще не имея своего мнения о них, выслушивает аттестацию от их хозяина – помещика Полутыкина. Несмотря на то что рассказчик уже дал помещику ироническую характеристику, его слова о крепостных заслуживают внимания: о Хоре Полутыкин говорит, что он «мужик умный», а о Калиныче – «добрый», «усердный и услужливый»337. Рассказчик также симпатизирует сначала Калинычу («я долго любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо»), а потом Хорю («я с любопытством посмотрел на этого Хоря»), и в этот момент в