Искушение прощением - Донна Леон

подпись? – спросил Гвидо.

– Господи, конечно нет! – воскликнула она, вскидывая руки в притворном ужасе. – Как только это станет известно, меня исключат из Корпорации!

– Приятно слышать, что хоть кто-то из вас это признает, – внезапно став серьезным, сказал Брунетти.

– Мы все имеем слишком много, Гвидо. Не только провизоры. Все мы. Слишком много денег, слишком много вещей. И постоянно недовольны тем, что у нас есть.

Брунетти взглянул на нее другими глазами и все не мог поверить, что не ослышался.

– Ты вправду так считаешь, Беатриче?

– Честное слово, – серьезно отозвалась она. – И я бы отказалась от всего этого, если бы могла. – Она внезапно улыбнулась. – Ну хорошо, от половины. От части – точно. – Ее улыбка стала шире. – Вот какая я лицемерка! Не верь ни единому моему слову.

– Но ты же это серьезно? – спросил комиссар. – По крайней мере, говоря это, ты так думала?

– Наверное, – неуверенно ответила она и после короткой паузы с яростью выпалила: – Да! Единственная проблема – я сразу же отказываюсь от своих намерений. И возвращаюсь к этой мысли каждый раз, когда вижу, сколько у нас с Роландо всего и сколько имеют наши дети. А потом забываю. – Она тряхнула волосами. – Будем считать, что я этого не говорила, ладно?

Брунетти помотал головой.

– Нет. Я хочу об этом помнить. Может, это и не лучшее, что я от тебя слышал, но в первой десятке уж точно.

Комиссар наклонился и поцеловал женщину в обе щеки, а затем быстро вышел на улицу. Не оглядываясь, потому что не хотел встречаться с Беатриче взглядом.

22

По дороге домой комиссар размышлял над словами Беатриче. «Кое-кто ответил бы на твой вопрос утвердительно». Как это интерпретировать? Наверное, она что-то слышала, но к обвинению ведь это не пришьешь? «Кое-кто» считает, что в собственных интересах дотторе Донато может нарушить правила… В юриспруденции это называется «показания с чужих слов» – своего рода лингвистическая алхимия, попытка преобразовать сплетни в нечто заслуживающее доверия.

В свое время Беатриче два года отучилась в университете на нотариуса и поразила своих друзей и родных (ее отец был нотариусом), перейдя на другой факультет – farmacia[61]. Мотивация у нее была простая: хочу заниматься чем-то полезным, помогать людям. Однако ее семью это не устроило.

Кстати о нотариусах… Брунетти вспомнилась нелепая сцена, имевшая место в тот день, когда они с Паолой купили новую квартиру, двадцать с лишним лет назад. При передаче банковского чека от покупателя продавцу нотариус вдруг вспомнил, что у него дела, и вышел в соседнюю комнату. Не успела за ним закрыться дверь, как Брунетти открыл портфель и извлек на свет божий пачки lire[62] (кто помнит тебя сейчас, милая маленькая lira?). Деньги он передал продавцам, молодой супружеской паре, решившей перебраться в Виченцу, и те занялись пересчетом.

Через некоторое время нотариус постучал и спросил из-за двери, управились они или нет. Они дружно крикнули: «Нет!», а продавец добавил: «Не входите!» – и нотариус подчинился этому распоряжению.

Когда сто миллионов лир были пересчитаны и перекочевали в другой портфель, Брунетти предъявил банковский чек на сумму, которая была на сто миллионов lire меньше реальной стоимости квартиры, положил его на стол и пригласил нотариуса… вернуться в собственный кабинет.

Старые добрые lire… Теперь в ходу банковские переводы, а сделки проходят в атмосфере взаимного недоверия, потому что государство больше не желает мириться с системой, мешающей ему взимать полную сумму налога с каждой продажи. Жаль, не придумали систему, которая не позволила бы этим деньгам утонуть в черной дыре должностных злоупотреблений…

Брунетти задумался. Выходит, его собственные представления о фискальной честности несколько… противоречивы. По крайней мере, когда имеешь дело с государством. Он задержался на мосту, ведущем в Сан-Поло[63]. А ведь это идея! Что, если купоны – часть схемы, придуманной для того, чтобы обмануть государство, а не покупателя? И даже если покупатель что-то заподозрит, очень невелика вероятность – если такое вообще возможно! – что он побежит жаловаться. Возмущаются обычно, когда государство тебя надуло, а не когда твой сосед надул государство.

Такие темы не для семейного ужина, поэтому Брунетти с искренним интересом слушал похвалы, которые его дочь расточала в адрес учительницы истории, ведь та умеет заинтересовать учеников эпохой, которую они проходят, – сейчас это Ранняя Римская республика. Кьяра, кажется, впервые задумалась о том, насколько люди в то время отличались от нее сегодняшней.

– Они могли убивать своих детей, если хотели, – сказала она, ужасаясь праву отца-римлянина уничтожить ребенка, которого он не признавал своим или не хотел. – Послушать ее, так можно было пойти и на ближайшей мусорной куче выбрать себе младенца и, если он еще дышит, забрать его домой.

– И что с ним делали дальше? – отвлекся от еды Раффи.

– Воспитывали как родного, – ответила Кьяра.

Раффи, демонстрируя, что перенял от матери искусство выбирать не только слова, но и подходящий момент, добавил:

– …или как раба.

Кьяра проигнорировала реплику брата и повернулась к отцу. Тот как раз накладывал себе на тарелку еще gnocchetti di zucca[64]. И с непринужденной улыбкой атаковала уже его:

– А ты, papà, сидел бы там без работы.

– Неужели? Почему? – удивился Брунетти, хотя прекрасно знал ответ на свои вопросы.

– У них не было полиции! – объявила Кьяра. – Только представьте! Миллион горожан – и ни одного копа! – Она дала всем время это обдумать и спросила: – Но что они делали, когда с ними случалось что-то плохое?

– Учительница еще не рассказала вам об этом? – уточнил Гвидо.

Кьяра, которая как раз пила воду из стакана, помотала головой.

– Думаю, на следующем уроке вы узнаете, что все, что могли сделать древние римляне, – это нанять адвоката, такого, как Цицерон, на роль обвинителя или, если кто-то обвинял их самих, – на роль защитника.

– А если у тебя нет денег на адвоката? – спросила Кьяра. – Papà, ты все время об этом читаешь! Что тогда? Как поступали древние римляне?

С расчетом на то, что дочка вспомнит, с чего начался этот разговор – что люди в те времена очень отличались от современных, – Брунетти сказал:

– Ангел мой, в большинстве своем они рассуждали иначе: либо мирились со случившимся, либо брали инициативу в свои руки.

– Что это значит? – спросила Кьяра, даже не пытаясь скрыть недоумения.

– То же, что и сейчас, – присоединилась к разговору Паола. – Наказывали человека, который им навредил (а вред ведь бывает разный), или нанимали тех, кто сделает это вместо них.

– Но это же безумие, – сказала Кьяра. – Люди не могут так жить!

Брунетти хотелось возразить, что в этой стране многие до сих пор так живут, но по доброте душевной он смолчал. Они с Паолой обменялись быстрыми взглядами, и слова, уже готовые сорваться у нее с языка, так и не прозвучали. Вместо этого она сказала:

– Кьяра, на десерт я испекла ciambella[65], который ты так любишь.

Этого оказалось достаточно, чтобы отвлечь девочку от размышлений о социальной справедливости.

– Тыквенный? С изюмом? – уточнила Кьяра.

Паола кивнула.

– Он там, на подоконнике. Наверное, уже остыл. Пока ты за ним сходишь, я расставлю тарелки.

Паола стала собирать со стола пустую посуду. Потянувшись за тарелкой мужа, она кивнула ему и сделала хищную, «зубастую» гримаску, после чего удалилась вслед за дочкой в кухню.

Позже, когда они лежали в кровати с книжками, Паола повернулась к Гвидо и спросила:

– Их учительница ничего не напутала?

– Ты о Древнем Риме?

– Да.

– Судя по тому, что я читал, – нет.

Брунетти положил книгу (это была все та же Антигона) на живот разворотом вниз, хотя читать ему хотелось больше, чем разговаривать. Время на то, чтобы