Золото и мишура - Стюарт Фред

— Беру все ранее сказанное назад! — воскликнула она. — Мне теперь уже неважно, насколько непригляден сам город. Это — самое замечательное место на земле.

Он улыбнулся.

— Вот и отлично. Я надеялся, что и ты полюбишь все это так же, как полюбил я. Ну, а теперь, миссис Кинсолвинг, как и подобает новобрачной, я намерен перенести тебя на руках через порог твоего нового дома.

Он легко поднял ее на руки, чуть не утонув в пышной белой юбке Эммы, и поднялся по четырем ступеням на широкую веранду. Еще двое «поднебесников» тотчас распахнули двухстворчатую входную дверь, в которую было вставлено цветное стекло, Скотт переступил порог и только тогда опустил Эмму на пол.

— Добро пожаловать домой, Эмма, — сказал он, обнимая и целуя ее.

— Ох, Скотт! — воскликнула Эмма, высвободившись из его объятий. — Дом такой огромный! И все такое замечательно новое!

Она оглядела гигантских размеров холл. Здесь центральное место занимала большая широкая лестница, полированные ступени которой покрывала красная дорожка. Разделяясь надвое, эта дорожка вела на второй этаж, в галереи, так что из холла, подняв голову, можно было видеть, как изящно выполненные деревянные перила опоясывают три стороны большого прямоугольника. На третьем этаже была сделана еще одна галерея. Потолок холла парил на огромной высоте, до него было футов пятьдесят; потолок тоже был весь застеклен цветным стеклом, сквозь которое проступали хорошо различимые контуры венчающей особняк башни.

— Кан До проводит тебя в твою комнату. Прими ванну, отдохни, а вечером мы организуем банкет. — И Скотт направился к входной двери.

— А ты сейчас куда? — спросила она.

— Нужно проследить за разгрузкой судна, — сказал он от самых дверей. — Буду вечером.

Она нахмурилась, уверенная, что Скотт лжет. Эмма очень даже хорошо понимала, куда он идет.

Экипаж, теперь уже с поднятым верхом, двинулся по Дюпон-гэ или, что то же самое, Дюпон-стрит, главной магистрали китайской части города Гам Сан Та Фоу — Большого Города Земли Золотых Холмов, или «Фа-лан-цзе-ко», как большинство живущих здесь китайцев произносили «Сан-Франциско». Деревянные тротуары шли вдоль непрерывной череды лавок, магазинчиков, большинство из которых прямо на тротуар выставили свои прилавки, на которых громоздились продукты, китайские деликатесы, разного рода шелка. Владельцы лавок охотно торговались с покупателями, а над их головами трепетали красочные полотнища с рекламой товаров.

Ландо Скотта остановилось перед деревянным зданием, над которым не висело никаких полотнищ, а перед фасадом не было никаких прилавков. Вывеска над дверью строго извещала: «СУДОХОДНАЯ КОМПАНИЯ КИНСОЛВИНГА. СКЛАД № 4». На первом этаже здания не было никаких окон, и только два верхних этажа украшали несколько балкончиков, на которых в несколько рядов были поставлены горшки с розовой геранью. Выйдя из экипажа, Скотт направился к двери под вывеской. Открыв ключом замок, вошел внутрь. Взбираясь по плохо освещенной лестнице на второй этаж, он думал о тех китайцах, которые валом валили в Сан-Франциско из Кантона и Гонконга и тащили деньги в его банк. Тысячи «поднебесников» иммигрировали в «Ка-ла-фо-ни-ю», и каждый вынужден был платить около сорока долларов за право пересечь Тихий океан на одном из принадлежащих Скотту судов, и половина этой суммы оседала в карманах Скотта. Однако же подавляющее большинство китайских иммигрантов, которые бежали из Китая от нищеты, решительно не склонны были доверять «чужеземным дьяволам», и потому главной своей задачей считали необходимость заработать как можно больше денег, с тем, чтобы потом возвратиться к себе на родину, открыть свое небольшое дело и сделаться в конечном итоге Гам Сан Хок, иначе говоря — «вернувшимся с Золотых Холмов Сан-Франциско». Таким вот образом тысячи и тысячи возвращались в Китай каждый год, что практически удваивало прибыли Скотта. Условия плавания на нижних судовых палубах, надо сказать, оставляли желать много лучшего, и Скотт знал, что его корабли постепенно превращались в настоящие помойки, хотя он и приказывал капитанам своих судов поддерживать чистоту, насколько это было возможно. Как бы то ни было, но китайцы не были рабами, хотя те суммы, которые нищим китайцам казались целым состоянием, не позволяли осуществлять перевозку в более приемлемых условиях.

Поднявшись по ступенькам, Скотт оказался в небольшом холле. Войдя туда, он невольно улыбнулся, услышав приглушенные звуки расстроенного пианино, которое исторгало из себя «Оставайся верен мне». Пройдя через холл, Скотт открыл дверь. Тут начинался Китай.

По крайней мере, здешний декор был сугубо китайский, вкупе с любопытной смесью американских стилей образующих какой-то экзотический коктейль. С потолка свешивались китайские фонарики, большинство мебели и все раздвижные ширмы были тоже сугубо китайскими. Лишь возле дальней от двери стены находилась явно американская латунная кровать, рядом с которой стояло американское же маленькое пианино.

Около него, повернувшись в сторону Скотта, стояла манчжурская принцесса Ах Той. Женщине было, наверное, лет около сорока. У нее было красивое бесстрастное лицо, сильно напудренное и потому казавшееся неживым. В середине нижней губы женщины была нарисована крошечная ярко-красная «мушка» в виде слезы, на щеках киноварью нанесены небольшие правильной формы круги. Иссиня-черные волосы женщины были зачесаны на тот сложный манер, каковой отличал придворный стиль причесок в Манчжурии, в волосы воткнуты несколько длинных шпилек из слоновой кости. На женщине было ярко-красное, с высоким воротником шелковое платье, украшенное сложным узором из черных и золотых нитей.

Когда Скотт вошел и закрыл за собой дверь, девушка, сидевшая спиной к дверям и мучившая инструмент звуками «Оставайся верен мне», прекратила играть и оборвала пение. И только теперь она обернулась. На вид лет двадцати, одета она была в серебряное платье манчжурского покроя. Выразительное лицо явно указывало на то, что между нею и Ах Той имелось тесное родство, только молодое лицо было более утонченным и более красивым. Не было в нем и намека на жестокость, которая была написана на лице Ах Той.

— Скотт! — воскликнула девушка. Она вскочила со стула и бросилась через всю комнату в его объятия, покрывая лицо Скотта поцелуями. — Чинлинг так рада видеть свой возлюбленный! — пропела она на своей смеси китайского с английским. — Чинлинг так хочет доставлять Скотт приятные минуты!

Скотт мягко отстранил девушку и посмотрел на ее мать, продолжавшую все так же неподвижно стоять возле пианино.

— Добро пожаловать домой, капитан, — сказала Ах Той. — Мы очень скучали без тебя.

— Я ведь просил не обучать ее этим дурацким мелодиям, — сказал Скотт.

— А почему бы и нет? Моя дочь должна стать христианкой, потом она станет настоящей американкой. Однако, насколько я могу судить, капитан сегодня не в лучшем настроении. Не угодно ли ему чаю? Или, может, набить трубочку ah pin yin [10]?

— Оставь нас одних, — сказал Скотт не допускающим возражений тоном.

Ах Той послушно склонила голову, при этом ни один мускул не дрогнул у нее на лице. Она подошла к голубой занавеске и отдернула ее, открыв скрытую за ней дверь. Женщина скрылась за дверью, занавеска вернулась на прежнее место.

Чинлинг — что на имеющем множество оттенков китайском означало «счастливое настроение» или «великолепная жизнь» — успела расстегнуть свое серебряное платье и снять его, представив взору Скотта совершенное в своей наготе тело. Скотт впился в него взглядом, приблизил девушку к себе и зарылся лицом между ее маленьких грудей.

— О, Чинлинг, дорогая! — едва не застонал он. — Я так чертовски люблю тебя!

Чинлинг провела рукой по его золотисто-рыжим волосам.

— Чинлинг любить Скотт, — мягким голосом сказала она. — Вся жизнь Чинлинг для того, чтобы делать Скотт счастливый.

Он погладил рукой ее упругие ягодицы, провел ладонью по бедру.

— Ты должна знать, — прошептал Скотт, — что вне зависимости от того, что бы я ни причинил тебе, я всегда буду любить тебя.