Екатерина Воронина - Анатолий Рыбаков

– Нет! – Катя взяла его за локоть и повернула в противоположную сторону, где виднелась такая же отлого спускающаяся к берегу уличка. – Вон там вы жили. Видишь?

Они повернули на улицу, где стоял дом Екатерины Артамоновны. У калитки Катя увидела бабушку.

«Ждет почту», – подумала Катя и ускорила шаг, волнуясь, как всегда, когда приезжала в родной дом.

– Вот уж обрадовала так обрадовала! – Екатерина Артамоновна обняла и поцеловала внучку. – Совсем забыли старуху. Жду, жду, никак не дождусь. Вот уж радость-то, радость!

– Познакомься, бабушка, – сказала Катя громко: бабушка была глуховата.

Леднев протянул Екатерине Артамоновне руку, улыбаясь важной осанке старухи.

– Милости просим, милости просим, – говорила Екатерина Артамоновна, тяжело поднимаясь вслед за Катей и Ледневым по шаткой лестнице, заваленной всякой рухлядью. – Посидите, отдохните с дороги. Купались небось, закалялись? У нас тут летом хорошо. Зимой, конечно, глухомань, а летом – дача, из города приезжают.

Те же полутемные верхние комнаты с белым кафелем огромной печки и металлическими сетками от комаров на окнах, широкая деревянная кровать, бюро красного дерева, невесть когда и откуда появившееся в доме. И бабушка, постаревшая и располневшая, совсем седая, в темной кофте, выпущенной поверх широкой юбки.

– Посидите, отдохните, – говорила Екатерина Артамоновна, подвигая стулья к столу. – Сейчас самоварчик согрею, перекусите. У меня к случаю пироги, вчера пекла – как знала, что приедешь! Вы, – обратилась она к Ледневу, – снимайте жакет. Уморились, упарились небось по жаре-то.

– Ничего не надо нам, – громко ответила Катя. – Отдохнем и поедем в город.

– Вот и посидите, – продолжала Екатерина Артамоновна, не слыша, что сказала Катя, но по тому, что Леднев снял и повесил на спинку стула китель, решив, что они остаются надолго. – Сейчас самовар поспеет.

– Я говорю – не надо, – громко повторила Катя, – не надо возиться. Мы ненадолго.

– Ну-ну, – расслышав, наконец, замахала руками Екатерина Артамоновна, – успеете! Сейчас вон Софьину девчонку крикну, мигом все… – Она повернулась к Ледневу. – Самой уж трудновато, так соседкина дочка помогает. Быстрая девчонка, вьюн, повертливая…

– Можно закурить? – спросил Леднев, вынимая папиросы.

– Такая девчонка.

– Бабушка! Закурить можно?! – крикнула Катя, кивая на папиросную коробку в руках Леднева.

– Чего это? Курите, курите! У нас в дому-то все табашники были. Курите!

На моле посвистывал самовар, по тарелкам были разложены пироги с рисом и луком и залежавшиеся слипшиеся конфеты с фруктовой начинкой. Пироги из простого теста и мелкого, второсортного риса, но очень вкусные, с румяной, чуть кисловатой корочкой. Леднев пил чай стакан за стаканом, обтирая платком вспотевший лоб.

– Не скучно вам здесь, Екатерина Артамоновна? – спросил Леднев.

– Что ж делать-то, – ответила она, – живу одна, никто ко мне не ездит, забыли старуху. Скучно, конечно. Вот не знаю: продать, что ли, дом? Пятнадцать тысяч дают. И в самом деле продать. Дом этот – один расход. А пятнадцать тысяч получу и уеду вон к Ивану или к Марии. Денег этих мне и хватит. Долго ли мне жить-то.

– Ну и продали бы.

Она покачала головой.

– А где помирать буду? Здесь все на своем месте. И похоронят тут. И дети не скажут, что мать померла, ничего им не оставила.

– Рано вы о смерти думаете, – сказал Леднев.

– Так ведь не всякому дано. Вот Павлов-то старик, Катерина знает его. Двух годов до ста не хватает… Бодрый старик. Еще говорят, на Кавказе люди до ста двадцати лет живут. Отчего бы это? Пища, что ли, такая?

– Воздух там, бабушка, горный, – сказал Леднев.

Она с сомнением покачала головой.

– А почему на Украине долго живут? И в Архангельской губернии, в газетах вон пишут. – Она обидчиво поджала губы, точно хотела сказать: нечего старухе голову морочить, сама грамотная.

– Все вместе, бабушка, – лениво сказал Леднев, – и воздух, и пища, и спокойствие. Конечно, и лечиться нужно, если больны.

– Старость могила лечит, – совсем уж строго отозвалась Екатерина Артамоновна.

– Бабушка, а ты помнишь их семью, Ледневых? – спросила Катя.

– Как же не помнить! Я всех помню. И родителя вашего помню.

– А почему их «кудесниками» звали?

– Ледневых-то? В деревне каждому прозвание дадут.

– А почему все-таки «кудесниками»?

Леднев удивленно посмотрел на Катю и произнес вполголоса:

– Первый раз слышу.

– «Кудесниками» почему? – Екатерина Артамоновна вытерла краем скатерти углы рта. – А потому, что родители ваши, уважаемый, родом не кадницкие, а из Дмитриевых гор…

– Ну и что же?

– А кто родом из Дмитриевых гор, тех всех «кудесниками» зовут. Пароход такой был – «Кудесник», давно, в наше еще время, – медленно и несколько нараспев начала Екатерина Артамоновна, подразумевая под «нашим временем» те годы, о которых слышала от дедов и прадедов. – Ну вот… Пароход этот дровами отапливался, машина на дровах работала заместо мазута. А мужики с Дмитриевых гор те дрова поставляли. Хозяин-то прижимист был, денежку платить ой как не любил, ну и задолжал мужикам за дрова. Вот подходит «Кудесник» к Дмитриевым горам: «Грузи, мужики, дрова!» А мужики капитану: «Долги платить надо!» А капитан им, мужикам: «Погрузите – рассчитаюсь». Что будешь делать! Погрузили они эти дрова – давай теперь расчет. А капитан им заместо денег гудок! Прощайте, мол, люди добрые! «Как такое?! По какому праву?» Дмитриевские мужики упрямые, за чалки уцепились: «Не пустим пароход, пока полного расчета не будет». И держат те чалки всей деревней. Смех! Ну, капитан скомандовал: «Полный вперед!» Они все с чалками этими в воду и попадали, и стар и мал… Думали пароход за чалку удержать, такие несообразные. С тех пор их «кудесниками» и зовут.

Катя и Леднев засмеялись.

– Вы на меня в обиде не будьте, – поджала губы Екатерина Артамоновна, – так уж рассказала, как народ говорит.

– Да что вы! Какая обида?

– Кто знает, какой кто человек, – сказала Екатерина Артамоновна, – а чин на вас, видать, большой. Раньше-то у нас какие чины были. Вон мой родитель капитан тоже, большие пароходы водил, а грамоте не знал, только что расписаться. Да и то, пока фамилию выведет, семь потов с него сойдет. Необразованный народ был, выдумывали прозвища разные. По нонешнему времени, может, и за невежество сочтут. А я, старуха, одна живу. Была у меня собака – сдохла.

– Да, правда, – спохватилась Катя, – а я думаю: где Букет?

– Подумала, так бы спросила… Сдох Букет, сдох. А кота вот этого, – она показала на гладкого рыжего кота, который лежал на кровати и посматривал на людей, точно понимая, что говорили о нем, – не люблю. Хоть и живет он у меня пятый год, а не люблю. Неискренний он, оттого и не люблю. Веры ему вот на столечко нет. – Она показала кончик ногтя.

– Вернулся Семен, – рассказывала Екатерина Артамоновна про младшего сына, жившего в Куйбышеве, – да и дома ничего хорошего. Вера на учителя кончает. Наталья на врача зубного учится. Девки смышленые, только мать ни во что не ставят, свысока разговаривают. Прошлым летом приезжали ко мне, ну да я их осадила – обиделись. Больше не едут. Разве можно на меня, на старую, обижаться! Того нет, этого нет… Где им достанешь! Известное дело, в городе-то в магазинах всем торгуют, а у нас тут и нет ничего… Ты бы им, что ль, Катерина, отписала: нельзя, мол, так.

Наступил вечер. Леднев вышел на улицу, посмотреть, не пришла ли машина.

– Да, – пробормотала старуха и вздохнула, – был бы человек. Как татаре те говорят: «Было бы с кем река брести, котома нести…» Вроде бы ничего, уважительный. Родителя его я не одобряла, уж ежели правду говорить. Такой человек был притворный – что больше народу в церкви, то он выше руку заносит… Ну, а этот, может, и ничего. Да что и толку-то замуж выходить? Вон у Арефьевых…

За окном послышался шум подъезжающей машины. Катя встала и начала собираться.

– Пусть Виктор пирогов моих попробует, – говорила Екатерина Артамоновна, завертывая в тряпочку пироги. – Приехал бы, что ли, на каникулы. Совсем забыли старуху.

– Он, наверное, приедет, – сказала Катя. Ей стало жаль бабушку, и она несколько раз поцеловала ее.

Старуха припала к ее груди и по-старчески всхлипнула.

– Что ты, бабушка, зачем? – прижимая ее к себе, ласково заговорила Катя. – Не надо, родная.

– Ах, Катюша, – всхлипывая и утирая слезы, сказала Екатерина Артамоновна, – одна ты у меня, а вот помру я скоро…

– Что ты! Перестань, пожалуйста!

Екатерина Артамоновна печально покачала головой.

– Не говори, Катюша, прошел мой век… Уж и ходить трудно, и не надо ничего… Только вот тебе мой завет: дом этот, если не жалко, Семену отдайте: семья у него, девочки.

– Да перестань ты.

Вошел Леднев. Стали прощаться.

– Извините, конечно, за угощение, – церемонно сказала Екатерина Артамоновна. – Уж чем богаты.