Все хроники Дюны (авторский сборник) - Герберт Фрэнк

— Господин велел мне передать вам, что ваша дочь жива.

Наила произнесла эту весть певучим голосом, глядя на Монео, который сидел за столом, заваленным бумагами и заставленным средствами связи.

Монео молитвенно сложил ладони, плотно прижав их Друг к другу и глядя на длинные тени, которые отбрасывало низкое послеполуденное солнце на все предметы сквозь украшенное драгоценными камнями дерево тяжелого пресс-папье.

Не глядя на Наилу, которая всей своей исполинской Фигурой высилась возле двери в почтительном внимании, Монео спросил:

— Они оба вернулись в Цитадель?

— Да.

Монео посмотрел в левое окно, не видя, впрочем, ни облаков кремнистой пыли, висящих на горизонте Сарьира, ни жадных порывов ветра, поднимающих песок с вершин дюн.

— Что с тем делом, которое мы обсуждали накануне? — спросит он.

— Все выполнено.

— Очень хорошо. Он жестом отпустил женщину, но Hаила осталась стоять перед ним. Монео удивленно посмотрел на нее, в первый раз с тех пор, как она вошла, обратив на нее внимание.

— Это действительно необходимо, чтобы я присутствовала на этом… — она проглотила слюну, — бракосочетании?

— Так приказал Господь Лето. Ты будешь там одна вооружена лазерным ружьем. Это большая честь.

Она осталась стоять, глядя куда-то поверх головы Монео.

— Что еще? — спросил он.

Мощная челюсть Наилы дернулась.

— Он Бог, а я — простая смертная, — повернувшись на каблуках, она стремительно вышла.

На мгновение Монео удивился странному поведению этой великанши, но потом его отвлекли более близкие ему мысли. Он думал только о Сионе.

Она выжила, как и я. Сиона теперь обладает внутренним убеждением, что Золотой Путь остался незыблемым. Как и я. В этом не было единения, он не чувствовал, что стал ближе к дочери. Это был тяжкий крест, и этот груз неизбежно подавит ее мятежную натуру. Ни один Атрейдес не может пойти против Золотого Пути. Лето позаботился об этом!

Монео вспомнил собственную мятежную юность. Каждую ночь — на новом месте, постоянная готовность к бегству. Паутина прошлого застлала его сознание, она словно прилипла к его памяти, как ни стремился он освободиться от навязчивых воспоминаний.

Сиона попала в клетку. Так же, как и я попал в клетку. Так же, как несчастный Лето.

Звон ночного колокола пробудил его от этих мыслей и включил ночное освещение в кабинете. Он посмотрел на стоя, вспомнил о незаконченной работе. Сколько еще дел, связанных со свадьбой Бога-Императора и Хви Нори, надо сделать! Он нажал кнопку звонка и велел ординарцу, молодой Говорящей Рыбе, принести стакан воды и вызвать в кабинет Дункана Айдахо.

Ординарец быстро вернулась и поставила на стол, возле левой руки Монео, стакан воды. Он посмотрел на длинные пальцы женщины и подумал, что с такими пальцами надо играть на лютне, но не посмотрел на ее лицо.

— Я послала человека за Айдахо, — сказала Говорящая Рыба.

Он кивнул и снова погрузился в дела. Он слышал, как она вышла, и только после этого отпил воды из стакана.

Некоторые люди живут без забот, словно мотыльки, но я не могу сбросить с себя тяжкое бремя.

Вода была пресной и безвкусной. Она притупила чувства, сделало тело каким-то вялым. Монео посмотрел на цвет Сарьира в предзакатных лучах солнца, подождал, пока окрестности станут невидимыми в наступающей темноте, думая, что сейчас получит наслаждение от красоты природы, но его ум просто отметил смену красок и все. Я не имею ни малейшего отношения к этому движению.

Наступила полная темнота, и свет в его рабочем кабинете автоматически усилился, принося с собой ясность мыслей. Он чувствовал себя вполне готовым к встрече с Айдахо. Его надо научить подчиняться необходимости и сделать это как можно быстрее.

Дверь открылась, в кабинет снова вошла ординарец.

— Вы не хотите поесть?

— Позже, — он поднял руку, когда она собралась выйти. — Оставь дверь открытой.

Девушка нахмурилась.

— Можешь играть, — сказал он. — Мне хочется послушать твою музыку.

У нее было круглое гладкое личико, которое начинало светиться, когда девушка улыбалась. Так, с улыбкой на Полудетском лице, она вышла из кабинета, оставив дверь полуоткрытой.

Из приемной донеслись звуки лютни бива. Да, у этой Девочки определенно есть талант. Басовые струны звучали, словно удары дождя по железной крыше, средние струны тихо вторили басам. Он узнал песню: трогательное воспоминание об осени, тихом ветре на далекой род ной планете, где никогда не было пустынь. Грустная музыка, печальная, но какая прекрасная!

Это плач людей, попавших в клетку, подумал Монео. Воспоминание о свободе. Эта мысль показалась ему странной. Всегда ли необходимо, чтобы свободу добывали мятежом?

Лютня смолкла. Послышались приглушенные голоса. В кабинет вошел Айдахо. Монео смотрел, как он входил. Игра света превратила лицо Дункана в гримасничающую маску с глубоко запавшими глазами. Не дожидаясь приглашения, он сел напротив Монео, и световая игра прекратилась. Перед Монео снова был все тот же Дункан. Просто еще один Дункан. Теперь он был одет в простую черную форму без знаков различия.

— Я задал сам себе особенный вопрос, — сказал Айдахо. — Я рад, что ты вызвал меня, и хочу задать этот вопрос тебе. Чему не научился мой предшественник, Монео?

Оцепенев от неожиданности, мажордом выпрямился на подушке. Какой не характерный для Дункана вопрос! Может быть, в этом кроется какое-то особое изобретение, которое применили тлейлаксианцы, готовя этого Айдахо?

— Что побудило тебя к такому вопросу? — спросил Монео.

— Я начал думать как фримен.

— Ты не был фрименом.

— Но я был ближе к ним, чем ты думаешь. Наиб Стилгар однажды сказал, что я, наверно, родился фрименом, но не знал об этом до тех пор, пока не прибыл на Дюну.

— И что произошло, когда ты стал думать как фримен?

— Ты помнишь, что нельзя дружить с человеком, в компании которого ты не хотел бы умереть.

Монео положил руки ладонями на стал. На лице Айдахо появился волчий оскал.

— Тогда что ты здесь делаешь? — спросил Монео.

— Я подозреваю, что ты можешь быть хорошим товарищем. Монео. И я спросил себя, почему Лето выбрал в товарищи именно тебя?

— Я выдержал испытание.

— Такое же, как и то, что выдержала твоя дочь?

Значит, он знает, что они вернулись. Значит, какие-то Говорящие Рыбы обо всем его информируют, если, конечно… его не вызывал Император… Нет, об этом я бы знал.

— Испытания не бывают одинаковыми, — сказал Монео. — Мне пришлось спуститься в лабиринт с сумкой еды и флаконом Пряности.

— Ты выбирал сам?

— Что? О… если тебя будут испытывать, то ты сам все узнаешь.

— Такого Лето я не знаю, — сказал Айдахо.

— Разве я не говорил тебе об этом?

— Но есть Лето, которого не знаешь ты.

— Это потому, что он самый одинокий человек во всей вселенной, — сказал Монео.

— Не играй в игру настроений, чтобы возбудить мою симпатию, — произнес Айдахо.

— Игра настроений; хорошо сказано, — Монео кивнул в знак одобрения. — Настроение Бога-Императора подобно широкой реке. Ее течение безмятежно и гладко, но стоит на ее пути появиться препятствию, как она вспенивается бурунами и громадными волнами. Не стоит ставить преграды на пути этого потока.

Айдахо оглядел ярко освещенный кабинет, потом посмотрел на темноту за окном и подумал об укрощенной Реке Айдахо, которая текла где-то поблизости. Снова обратившись к Монео, он спросил:

— Что ты знаешь о реках?

— В юности я много путешествовал по ним. Я доверял свою жизнь утлым суденышкам и ходил в них по рекам и Даже выходил в море, когда берега терялись из виду за горизонтом.

Произнося эти слова, Монео вдруг понял, что в них содержится ключ к пониманию Бога Лето. Это ощущение повергло Монео в глубокое размышление, он вспомнил ту далекую планету, где он пересекал море от одного берега до другого. В первый же вечер перехода случился Шторм и где-то в недрах корабля раздавался неясный монотонный шум: «суг-суг-суг-суг». Это работали машины Он тогда стоял на мостике рядом с капитаном и слушал шум работающих двигателей, который то стихал, то возникал снова в такт набегающим и откатывающимся громадным волнам. Каждое опускание киля открывало плоть моря, словно удар кулаком. Это было безумное движение, потрясающая качка, потрясающая в буквальном смысле слона — вверх… вниз! Вверх… вниз! Грудь болела от сдерживаемого страха. Стремление судна вперед и стремление стихии утопить его — дикие всплески воды час за часом, струи соленых волн, стекавших с палубы, и снова накат волны…

Все. это давало ключ к пониманию Бога-Императора.