Учебник рисования - Максим Кантор

И Борис Кириллович Кузин, прекрасный полемист и оратор, Кузин, который мог бы сказать, что его «Прорыв в цивилизацию» написан именно против произвола и опричнины, — Кузин ничего не ответил.

XI

Струев сказал:

— Конечно, жизнь интеллигента стоит дороже, чем жизнь овец. Но жизнь все равно подходит к концу. Тебе теперь сколько? Пятьдесят пять?

Кузин не ответил.

— Вот и мне столько же. По-моему, стоит рискнуть.

Кузин не отвечал. Потом сказал:

— Но это преступление, это дурно. Напрасно ты мне рассказал об этом.

— Донесешь?

— Прежде всего, я постараюсь переубедить тебя. Ты все-таки гуманист.

— Ни в коем случае. Я в абстракциях не силен. Но простые вещи понимаю.

— Какие же?

— Надо смыть позор.

— Глупейшая авантюра.

— Верно, — сказал Струев. — Авантюра. Только почему глупая?

— Террор в принципе не умен. Убьешь негодяя — и что дальше? Так все бомбисты действовали — и каков результат? Либо новый мерзавец приходит на смену, либо революционер занимает место убитого — и сам становится мерзавцем. Ничего изменить политическое убийство, или революция, или бунт не могут. Глупость — и больше ничего.

— Глупость, значит, — сказал Струев. — Не глупее, однако, чем обещание переделать Россию в пятьсот дней. Не глупее, чем желание насадить в снежной стране южноамериканские порядки. Не глупее, чем план внедрить западные законы в государстве, которое лежит на востоке. Не глупее, чем считать, что осчастливишь сто миллионов тем, что десяти тысячам дашь право быть счастливыми. Не глупее, чем брать пример с Европы, которая катится черту в зубы. И уж ни в коем случае не глупее, чем идея — возложить исполнение либеральных реформ на полковника госбезопасности. Не глупее всего этого. А вообще, с точки зрения абстрактного блага, — да, затея глупая, согласен.

— Признаю, — сказал Кузин, — все перечисленное тобой — неумно. Ошибок много допущено. Но кто мог знать, Семен! Кто мог предвидеть! Какие планы были! Великие планы! И что теперь — убивать?

— Так уже убивают, ты разве не знал? Убивают давно, каждый день, тебя никто и не спросил — а убивать начали сразу же, как только прогрессивные решения приняли. Ты посчитай — включи сюда Ирак, Югославию, Чечню, Палестину, Молдавию, — посчитай и добавь придурков-коммерсантов, которых отстреливают, как уток на охоте. Посчитай резню на окраинах империи. Посчитай бабок, которые сдохли без пенсии, пионеров, которые пошли в штат вооруженной охраны, беженцев и прочую мелкую сволочь. Убивают все равно. Ты Лугового пожалел? А почему именно его? Он что, хороший человек?

Борис Кузин прошелся по маленькой кухне — шаг вперед, два назад.

— Почему ты рассказал об этом мне? — спросил он.

— Потому, что у меня нет человека ближе, — сказал ему Струев, — потому, что ты стал толстый и смешной, но лучше тебя никого нет. Потому, что у тебя самое прекрасное лицо, какое я видел, а то, что ты отъел себе задницу, — пустяки. Потому, что ты действительно — совесть этой страны, и что же делать, если у страны такая совесть. Потому, что ты должен знать, что я делаю.

— Заметь, Семен, я не просто не одобряю твой план — но считаю его бессмысленным, ужасным и преступным. И надеюсь, что это очередная струевская шутка. Разумеется, ты можешь быть спокоен в отношении доноса. Однако с этим знанием жить не просто. Любопытно: зачем нужно, чтобы я знал об этом?

— Потому, что ты написал книгу «Прорыв в цивилизацию», потому, что я когда-то поверил тебе, вот и отвечай за мою веру. Теперь тебе придется знать немного больше, чем ты знал раньше, — вот и живи с этим. Мы столько лет дрожали бок о бок при советской власти, и тогда не отважились ни на что — неужели и теперь не отважимся? За себя, за меня, за нашу братскую любовь — надо отвечать. Я отвечу, как сумею. Вот и ты отвечай.

— При чем здесь моя книга? — спросил Кузин, багровея. — Ну, написал я книгу. И, между прочим, книгу написал прекрасную. Если бы следовали моим рекомендациям, ах, что говорить! Я и сейчас подпишусь под каждым словом. Ну, не под каждым буквально, есть недоработки, но вектор мысли верный! Какая связь между книгой — и преступлением? Если я правильно понял, — Кузин перестал ходить по кухне и замер, пораженный мыслью, — ты хочешь сделать меня соучастником?

— Когда ты писал книгу, — сказал Струев, — тобой двигала храбрость, а получилось, что зависть и страх. Когда ты писал книгу, ты хотел блага для всех, а пришлось дружить с начальством, летать на конференции, врать и лебезить. Интеллигенция — это, конечно, паршивый материал, но можно сделать так, чтобы твоя книга опять зазвучала.

— Последние годы, — сказал Кузин, — мы с тобой почти не виделись. Когда виделись, ты смеялся надо мной. А теперь приглашаешь в сообщники. — Мысль о сообщниках не давала ему покоя.

— Было тошно слушать твое вранье, я его переживал, как свое. Я потому говорю с тобой сегодня, что хочу извиниться за те годы. Я бы разделил свою судьбу с тобой — да делить уже нечего. Знаешь, — сказал Струев, — я часто говорил тебе гадости. Не очень мне нравилось, как ты живешь, и друзья твои какие-то противные, — Струев поглядел на Клауке, — несимпатичные друзья. Не получилось у нас с тобой разделить жизнь — ну ничего, в другой раз. Прости.

— Ты знаешь, что ты — провокатор, — не спросил, но сказал утвердительно Кузин.

— Провокатор, — сказал Струев. — Правда, целей не прячу.

— Послушай, — сказал Кузин горячо, — считай, что перформанс удался. Ты меня разыграл, и я поверил. Пора остановиться. Прошу тебя, — сказал он, и голос его задрожал от усилия сказать убедительно, — если это не игра — откажись от этой глупости. Понимаю, ты во власти азарта — но ты свободный человек, ты можешь передумать.

— Нет, — сказал Струев, — никакой свободы.

— Есть свобода, — сказал Кузин, — есть свобода, есть право, есть демократия, есть все то, во что я верил и верю! И лучше этого ничего не придумано. Есть цивилизация, и за цивилизацию и свободу я готов умереть. Но не убивать! Пойми — не убивать!

— Когда-то, — ответил ему Струев, — мы жили в паршивом государстве. Потом построили другое государство, еще гаже. И правят нами подонки хуже прежних. А оправдание для их правления придумал ты.

— Я хотел другого, — сказал Кузин. — Мой труд не пропадет даром.

Струев промолчал.

— Его ты убьешь, — сказал Кузин, — а дальше что делать станешь?

— Найдется работа, — ответил Струев. — Дупель вложил столько денег в парламент, что они проголосуют за кого хочешь. У этих денег сейчас хозяина нет — посадили хозяина. Так и играл Луговой — правильно играл; он дал Дупелю время заплатить, чтобы дальше действовать самому. Старик хорошо рыл, в правильном направлении, не спешил. Неужели я не вроюсь под его подкоп? План простой — рыночный план: то, что уже оплачено, — забираем. Надо взять штаб партии, подлецов и кретинов выбросить, возглавить движение. Куплю пару важных сенаторов, они на рынке есть.

— Середавкин, — машинально сказал Кузин, — берет миллион.

— Дадим миллион Середавкину.

— А потом что? — спросил Кузин. — Программа у тебя есть?

— Есть программа, — сказал Струев.

— Ты пойдешь прямо сейчас? — спросил Кузин.

— Нужно в несколько домов успеть. Бронную оставил напоследок.

— Побереги себя, — сказал Борис Кузин.

— И ты, — сказал Струев, — побереги себя.

Он подошел к Кузину и обнял его за плечи. Так они стояли, прижавшись щекой к щеке. Потом Струев сказал, оскалясь:

— Ты постарайся, опиши эту цивилизацию.

И Борис Кузин ответил:

— При чем здесь цивилизация, братишка.

Струев уже был на пороге, когда Кузин спросил:

— Клауке нас слышал. Может быть, это тебя остановит?

— Донесет? — Струев с безмерным презрением поглядел на Клауке. — Этот слизняк? Вряд ли. Испугается, что самого возьмут за жопу. Затаскают по следователям. Станут допрашивать, выяснят, что профессор подделками торгует. Посадить не посадят, а деньги отберут. Больших денег нет, понимаю, но те, что есть, — отберут. Ничего он никому не расскажет. — Струев шагнул прочь, потом обернулся. — А впрочем, ты прав. Береженого бог бережет. От спекулянта всего можно ждать. Надо ему язык вырвать. Для верности.

— Как это есть вырвать? — от волнения Клауке стал ошибаться в русском языке. — Вас ви говорить? Майн язык рвать нихт. Не можно!

— Можно. Сейчас вырву, — сказал Струев. — Открой рот, Клауке.

— Я держать мой рот закрыт! — закричал Клауке, не разжимая, однако, губ, и оттого крик вышел невнятным мычанием.

— Хорошо. Смотри у меня: слово скажешь — язык вырву.

И, оставив немца в совершенном страхе, Струев покинул квартиру.

XII

Когда Струев ушел, Клауке не сразу отважился открыть рот. Он хотел удостовериться, что Струева действительно уже нет в квартире, и внимательно прислушивался, как хлопают двери лифта. Наконец он сказал: