История рода Олексиных - Борис Львович Васильев

Мария Ивановна, дела да любопытство. Я, признаться, сомневался поначалу, да брат Сильвестр настоял: уж очень ему с вами познакомиться хотелось, очень. Много я ему о нашей московской встрече рассказывал, вот он и проявил нрав свой купеческий. «Желаю, говорит, сей же момент почтение свое Марии Ивановне засвидетельствовать…»

Брат Сильвестр молчал, ничем не выражая своего особого рвения «засвидетельствовать», а Филимон говорил и говорил, будто боялся, что коли замолчит, так начнет говорить гостья — и ему придется выслушать то, чего не хотелось выслушивать.

— Не прикажете ли чаю или кофею? Мы, признаться, кофей не уважаем, но чайком балуемся.

— Благодарю, Филимон Донатович. Нам необходимо поговорить.

— Помилуйте, Мария Ивановна, помилуйте! Успеем еще, наговоримся, а покуда — отдыхайте. Да, так о брате Сильвестре…

Слушая его вкрадчивый голос, Маша ощущала, как постепенно гаснет в ее душе все, что накопилось. Как человек открытый и прямодушный, она не умела менять планов на ходу в зависимости от обстановки. Ей уже казалось неудобным что-то доказывать, чего-то добиваться; уже недоставало сил прорываться сквозь пелену вежливых, добрых и таких необязательных слов.

— …мы — дремучие, Мария Ивановна, дремучие. Батюшка наш, царствие ему небесное, самоучкой до чтения да письма дошел. Но, правда, нам с братом Сильвестром в коммерческом заведении приказал закончить, в городе Женеве: не случалось бывать? Вот там-то и довелось нам познакомиться…

Именно в этом месте брат Сильвестр и подал впервые голос. Он слегка заикался, да некоторые слова давались ему с трудом.

— П-позвольте конфеты рекомендовать.

— Благодарю, Сильвестр Донатович. Я, собственно, хотела…

— Да, мало образования, мало, — вновь заговорил Филимон, рассеянно перебив ее. — Скажете, читать, мол, требуется, самим образовываться, да ведь дела, любезная Мария Ивановна, дела все времечко занимают. Как преставился наш батюшка, так и завертелись мы с братом Сильвестром…

Сквозь недомогание, головную боль, журчанье вкрадчивого голоса Маша вдруг уловила смысл оговорки: «Женева. Познакомились…» И скорее по наитию, чем по догадке, спросила, прервав безостановочную болтовню:

— В Женеве вы познакомились с Беневоленским? Да, да, припоминаю, он рассказывал.

Беневоленский не рассказывал Маше ничего подобного: она обманывала и, чтобы скрыть неудобство, сразу же поднесла к губам чашку. Но повисшая над столом пауза и быстрая, но не ускользнувшая от нее переглядка братьев убедили в правильности внезапно мелькнувшей мысли. Она не умела хитрить, но братцы сами были хитрецами наивысшей пробы, и это давало ей право продолжать.

— Помню, помню, — задумчиво сказала она. — Какой-то кружок, брошюры, дебаты.

— Увлечение молодости, — нехотя сознался Филимон, помолчав.

Тон его сразу изменился. Исчезла вкрадчивая любезность, радушие, улыбчивость: все это Маша не просто видела, а ощущала своим лихорадочно обостренным восприятием.

— Поэтому вы и вытащили его из тюрьмы, — она горько улыбнулась. — Испугались, что расскажет о ваших увлечениях молодости, и постарались отправить подальше?

— П-позвольте, — сказал Сильвестр: как многие заикающиеся, он питал склонность именно к тем словам, которые труднее всего ему давались. — Мы не имеем чести знать господина Беневоленского.

— Ладно, чего уж там, — грубовато перебил Филимон. — Все верно, брат Сильвестр, и хитрить нам негоже. Только насчет того, что испугались мы, это вы напрасно, Мария Ивановна. По доброму знакомству услугу оказали, из дружеских чувств.

Маша уже не верила ни единому его слову. От Беневоленского избавились, как от нежелательного свидетеля, искать его не собирались и сделали бы все возможное, чтобы пресечь попытки любого, кто пожелал бы заняться поисками. Прозрение глухой, безнадежной болью отозвалось в сердце, но Маша не могла позволить этим господам увидеть ее боль. Заставила себя улыбнуться:

— Оставим клятвы, господа. Я поспешила к вам отнюдь не в надежде услышать что-либо о господине Беневоленском. Я приехала напомнить, что вы не держите собственного слова.

— Не с руки нам это, — сухо кольнув ее глазами, сказал Сильвестр. — Мы — люди купеческие, у нас каждая денежка свой счет знает. Войне конца не видать, и в п-прорву эту нам капиталы бросать никакой выгоды нет.

— Денег, главное, денег свободных нет, — поспешно добавил Филимон. — Тут подряды предлагают, тоже на благо отечества. А долг свой патриотический мы с лихвой оплатили. С лихвой, Мария Ивановна, дай бог каждому истинно русскому патриоту стольким пожертвовать.

— Русские патриоты жизнями жертвуют, а не рублем, — сказала Маша, вставая. — Благодарю за разъяснения, господа, иллюзий более не питаю. А что касается стоимости вашего патриотизма, то о сем вы скоро сможете прочитать в газете.

Рихтер был прав: при упоминании о газете лица братьев вытянулись совершенно одинаково. Они снова быстро переглянулись, а затем Филимон опять заулыбался, засуетился, зажурчал:

— Мария Ивановна, голубушка наша, мы же, так сказать, в общих чертах трудности свои обрисовали. Нет, нет, святое дело не позабыли, что вы, что вы, как подумать можно. Большие суммы, правда, не обещаем, но долг и слово свое купеческое исполним. И о господине Беневоленском, то бишь Прохорове…

— Не утруждайте себя господином Прохоровым, а тем паче денежными переводами. Извольте вручить чек на расходы по отряду согласно этому расчету, — она положила на стол заранее составленную ведомость. — Если завтра к вечеру я не получу требуемой суммы, мне придется обратиться за помощью к газетам. Всего наилучшего, господа патриоты.

Через несколько дней Маша вернулась в отряд с чеком на шесть тысяч. Жар, головная боль и внезапные ознобы уже не оставляли ее: она понимала, что серьезно больна, но упрямо верила, что нужно лишь отлежаться, отдохнуть и все будет хорошо. И всячески скрывала, что ей скверно, скверно по-настоящему не только из-за болезни, но и из-за того, что пути ее с Аверьяном Леонидовичем Беневоленским стараниями братьев-патриотов разошлись отныне надолго, если не навсегда.

— Вы горите, — всполошилась сдержанная Глафира Мартиановна. — В постель. Немедленно в постель!

— Ничего, Глафира Мартиановна, ничего, дорогая, это так, это простуда, — жалко улыбалась Маша. — Ну, как дела у нас? Все ли ладно? Одеяла