Корректор жизни - Сергей Белкин

В процессе общения с программистами я узнал, что проблема, над которой мы бьемся, давно решена, и что существуют уже отлаженные программы для решения подобных систем уравнений и вовсе не нужно изобретать велосипед, а нужно обратиться к соответствующим "библиотекам" и т.д. Но Петр Иванович был непреклонен: в "библиотеках" программы "плохие", а вот Аркадий Кондря разработает "хорошую". Ситуация была напряженной, перспектива неопределенной. Обострилась язва желудка... Именно тогда мною было написано стихотворение:

"Я ненавижу ЭВМ,

программы,

бланки,

перфокарты,

и распечатки,

и отладки,

систему ДОС,

систему ОС.

Я не могу их больше

видеть,

и слышать

больше

не могу,

про пребыванья,

сбой,

ремонт,

необходимые расчеты...

Мне чисел

вид

противен стал,

мой бедный мозг

изрядно сдал,

стою на грани бытия,

как написал бы

Жан Поль Сартр.

Когда

беру

колоду в руки,

то ощущенье

таково,

как будто

я

залез

в дерьмо, -

так нестерпимы

мои муки!

Я припаду к ногам

святого,

всеми любимого

Петра,

скажу:

"Прости меня!" -

и снова

в машинный зал

пойду

с утра.

Решить задачу

не могу,

останусь у него

в долгу,

закончу жизнь

я в психбольнице,

но даже там

мне будут сниться

программы,

бланки,

распечатки,

мои ошибки

и отладки..."

Я показал это стихотворение Петру Ивановичу в надежде разжалобить. Петр Иванович, как всегда доброжелательный, прочитал опус, сказал, что в четвертой с конца строке не хватает местоимения "я", добавил его, вернул мне стишок и снова погрузился в свои занятия.

Но, "Бог не фраер, и меня спасла тогда еще невеста, а в жизни будущей - жена". Леночка попросту помогла мне правильно воспользоваться той самой "плохой" программой из "библиотеки прикладных программ ФОРТРАНА", с помощью которой работа была успешно завершена, все уравнения решены при всевозможных значениях параметров и прочее.

Ко дню рождения Петра Ивановича я написал шуточные стишки, непосредственно относящиеся к теме наших исследований:

Лежит кристалл, людьми и Богом позабытый,

Пришел Хаджи, фотон в него впустил,

И начался процесс, для посторонних скрытый,

Нутацией его он окрестил.

Ужасны, страшны муки экситона:

Вот он возник, а вот опять исчез...

Хаджи, не слыша экситона стоны,

В кристалл пером скрипучим так и влез.

Готовит для него он муки пострашнее:

Уничтоженья оператор написал!

Накачку задал он еще мощнее,

Расстроил резонанс и так сказал:

"Пусть частота нутации растет,

Расстройка резонанса возрастает,

Пускай никто на свете не узнает,

К чему, в итоге, это приведет!

Биэкситон пускай попляшет тоже,

Двумя фотонами его мы возбудим, -

Он деться никуда у нас не сможет,

Мы всем частицам по заслугам воздадим!"

Хаджи все мало, вновь перо он точит!

Устроив гистерезиса петлю,

Он экситон на ней повесить хочет,

Удавит словно муху, словно тлю.

С усердием, достойным подражанья,

Он доказал нам теорему площадей,

Увидел СИП, и ПИПу уделил вниманье,

А сколько в голове еще идей!..

Ну, и так далее... Такое вот развлекательное рифмоплетство для узкого круга. Не стану здесь разъяснять смысл употребленных терминов - много чести для столь убогого стишка. А непосвященному читателю скажу лишь, что все термины и понятия употреблены к месту и в связи с содержанием наших исследований того периода.

Выход эмоциям я время от времени продолжал находить в форме рифмоидного бреда. Видимо, латентно протекавшая графомания начинала себя проявлять. Однажды я даже написал "Венок сонетов" - довольно сложную с точки зрения поэтической техники вещь. Напомню, что классический сонет состоит из четырнадцати строк и существует в двух вариантах: два катрена и две терцины, либо три четверостишья и одно двустишье. Венком сонетов называют группу из пятнадцати сонетов, соединенных друг с другом таким образом, что последняя строчка одного, является первой строкой следующего, а пятнадцатый сонет состоит из первых строк всех четырнадцати. Сказанное, быть может, не очень понятно, однако на примере это постигается лучше. К сожалению, мой венок сонетов полностью не сохранился, однако для развлечения читателя приведу случайно сохранившуюся четверку первых сонетов:

Я диссертацию писал на соисканье,

Руководили мною - мудрый Петр Хаджи

И Сева Москаленко. Том лежит,

Готовый отдан быть "коварским" на закланье.

Три года пролетели, пробежали,

То "на природе", то в подвале, то в кино...

Все то, что выпито, то выпито давно,

И вот в Совет отправлены скрижали.

Ну, не жалейте слов, научные витии!

Проворство ваше в отправлении месс

Известно всякому, но непотребных мест

Не выставляйте, и помойте ваши выи.

О храм науки! Где твоя краса?

Я знанья жаждал, верил в чудеса...

* * *

Я знанья жаждал, верил в чудеса,

Учился много, мало постигал,

В науки бездну глубоко сигал,

И не слезал с фортуны колеса.

Ах род мой - блеск и нищета!

От колыбели тянется дорога,

В науку путь предписан строго,

Хотя наука, может быть, не та.

Для вас - журавль, для меня - синица,

Что вам коньяк, то для меня вода.

В моих карманов ангелов стада,

Бугаз и Коблево - еще не Ницца.

О, гордость наша, хитрая лиса:

Алкали уши сладки словеса.

* * *

Алкали уши сладки словеса,

К моей разочарованности вящей,

И в деве юной, прелестью манящей,

Еще не видны дряблы телеса.

Так мы вино вливаем в свой желудок,

Ловя раскрепощенья миг,

Не ведая расплаты лик:

Инфаркт, цирроз, иль помутившийся рассудок.

Как углядеть подводные теченья?

Каков на вкус Иуды поцелуй?

Как я, судьбы своей холуй,

Грядущего не увидал мученья?

К питью нектара приложил старанье,

На лепестках средоточив вниманье.

* * *

На лепестках средоточив вниманье,

Вдыхая нежный аромат,

В руке сжимая автомат,

Разносим по миру страданье.

За пазухой кирпич, зато в руке цветок,

Изысканная вежливость, bone tone,

А за спиной в руке зажат bБton.

Как этот мир двуличен и жесток!

Кто? - Фарисеи?! - жалкий детский сад,

Макиавелли? - прост, как слесарь ЖЭКа,

Иезуит - для нынешнего века -

Всем академикам как младший брат.

Премного всеми, господа, довольны...

Шипы интриг, как колетесь вы больно.

Ну и так далее. Написаны были все пятнадцать сонетов. Естественно, пятнадцатый выглядел так:

Я диссертацию писал на соисканье,

Я знанья жаждал, верил в чудеса,

Алкали уши сладки словеса,

На лепестках средоточив вниманье.

Шипы интриг, как колетесь вы больно.

Уходит время, жалко сердца жар,

Быть может, не погаснет Божий дар,

Или убийцей стану я невольно?!

Колите же друг друга, бейте.

Вы - тополиный пух, а я - могучий вяз!

Просторнее и крепче саван шейте -

Мы тризну справим. Вот и весь наш сказ!

Кто на щите, кто со щитом, кто в тоге...

Кого ни встретишь на большой дороге?

Не помню, показывал ли я эту белиберду кому-нибудь. Мне казалось, что старшему брату я это показал, но он такого не припоминает. Значит, так оно и было. А раз я не показал брату, значит, я не показал никому. Постеснялся.

И правильно сделал: право заниматься ерундой еще надо заслужить!

Смутно вспоминая обстоятельства тех дней, должен признаться, что некоторое удовлетворение от написанного я получил, придя, впрочем, к выводу, что зарифмованные строчки - хотя бы и со смыслом - поэзией не являются. Это просто нормальная работа, сродни решению уравнений, или разгадыванию кроссвордов.

А вот что же делает стишки поэзией, - так до сих пор и не знаю...

* * *

Но вернемся в исходную точку нашей экскурсии и вспомним второго обитателя комнаты - Мирчу Илларионовича Шмиглюка, уже фигурировавшего в одном из эпизодов моего рассказа.

Мирча считался умным, но, при этом следовало признавать, что ему "не повезло". В чем это заключалось, я не знаю, поскольку на момент нашего знакомства ему еще не было и сорока, он был уже давно кандидатом наук, старшим научным сотрудником. В основном он тихо сидел за своим столом и читал детективы на румынском языке. Утомившись, он выходил покурить в коридор и охотно вступал в беседы с окружающими, если тема предоставляла возможность кого-нибудь поругать, или каким-то образом что-либо негативно оценить. Стопроцентный мизантроп и пессимист, он не был при этом плохим человеком и никому, насколько я знаю, ничего дурного не сделал.

В следующей комнате сидели Анна Ильинична Бобрышева, Александр Васильевич Леляков и Иван Иванович Жеру. Потом к ним добавился Игорь Белоусов. Последнюю комнату занимал сам С.А. Москаленко, в ней же каждую среду проходили семинары Отдела.