Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ) - Ваксберг Аркадий Иосифович

— Чем заниматься будем, Иван Семенович? — обратился к Ветленскому пожилой усатый бригадир. — Тоже песни играть аль по домам разойдемся?

— Работать будем! — парторг сел за свободный стол. — Давайте вместе думать, колхозники…

Обсудив с бригадирами неотложные дела и дав каждому задание, Ветленский отпустил их. Участковый, парторг и заливисто храпящий Галин остались втроем в опустевшей комнате. Борисов первый нарушил молчание:

— Эх, такой человек пропадает, и никакими словами до него не достучишься…

Он горестно махнул рукой, а Ветленский, который шагал по комнате от стены к стене, крутнулся на каблуках и почти вплотную подошел к участковому.

— Тебе что, — голос у парторга стал каким-то тусклым, — для тебя Галин председатель колхоза и точка. А мы с Сашкой еще мальцами без порток на Суру гоняли, в ночное ездили. У нас, почитай, всю жизнь два горя вместе, а третье — пополам.

Борисов не дослушал.

— Кто мне Галин, о том не теперь судить-рядить, — сказал он холодно. — Тебе-то он друг? А меня еще дед учил: друг познается на рати да в беде. Видел ты, что Александр Васильевич запил, надо было на бюро пропесочить, в райком сообщить. А ты его по проулкам ловил да уговаривал, как девку: «Саша, брось! Саша, остепенись!..»

Ветленский понимал правоту участкового, но сознание собственной вины, как это часто бывает, переросло в неприязнь к тому, кто высказал начистоту все, что думал. Он пожалел о своей откровенности и сейчас перешел невольно на сухой, официальный тон:

— Чужие ошибки считать легко. Вы бы лучше, товарищ Борисов, самогонщиков на селе искоренили. Тогда бы и пьянства у нас было меньше.

Борисов ответил не сразу. Густой храп Галина подтверждал справедливость замечания парторга. Да, это дело его, участкового, и с ним он пока не справляется. Колхозники мало помогают ему, не все еще поняли, какой вред приносят самогонщики. Перед глазами встало наглое лицо Клавдии Степановой. Матвеев отнимал у солдатских вдов последнее и тащил к ней. Ребятишки сидели без хлеба, а она пускала краденую пшеницу на самогон, поила бандитов, норовила прожить легко и пьяно. А мало ли сейчас таких вот кланек, которые губят, калечат людские судьбы своей корысти ради! Придет час, выведет он подлую эту породу, выведет!

Борисов, застегивая плащ, говорил обычным ровным голосом. Волнение его выдавали пальцы, он с трудом попадал пуговицами в петли.

— Коммунисты меня плохо поддерживают. Кое-кто так полагает: неудобно, дескать, против соседей идти, то забота участкового, пускай он и действует. А мне надо самогонщика с аппаратом, с бардой, то бишь, с уликами поймать. Без народа это трудно. Прошу я сейчас вот у вас, — он подчеркнул, — как у парторга, помощи. Надо собрать актив и поговорить наконец всерьез. И чем быстрее, тем лучше.

Ветленскому стало неловко за свои слова, и, не зная, как это загладить, он сказал:

— Хорошо, товарищ Борисов, на неделе соберемся. Я вас поддержу…

Расстались они с некоторой обидой друг на друга. Но бывает хорошая обида, которая грубой шершавой рукой проводит по сердцу, заставляет пристально оглядеться вокруг, задуматься о главном.

Тесная, от угла к углу в пять шагов, комнатка, где жил Борисов в Ратове, стала для него за эти годы вторым домом, как он шутил, «холостяцким». Постель, добела выскобленный хозяйкой низкий стол с ножками крест-накрест, лампа, покрытая самодельным бумажным абажуром, и табурет составляли все ее убранство. Одежду приходилось развешивать по стенам и прикрывать от пыли газетами или простыней. Участковый, собственно, только ночевал здесь, если не считать, что днем забегал на полчасика пообедать, да и то не всегда. Ратовцы это знали и по делам приходили к Борисову в отведенное для приема время в правление колхоза, а в случае срочной надобности искали его в поле, на фермах, в клубе, одним словом, где-нибудь на людях, только не тут.

Сегодня Иван Васильевич несколько запоздал к обеду и, войдя в горницу, удивился, когда хозяйка сообщила, что его ждут. В комнате участкового сидела на табурете Ремнева.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Здравствуй, Вера Михайловна! — сказал он приветливо (они давно были на «ты»). — Может, перекусим вместе, коль ты у меня в гостях?

Ремнева поблагодарила, но отказалась. Услышав, что хозяйка загремела чугунками, доставая их из печи, она добавила:

— Извини, Иван Васильевич, сама вижу — не в пору пожаловала. Потому решилась, что поговорить мне с тобой очень надобно, да при народе не хотелось…

— Полно тебе извиняться, будто первый год знакомы. Только уж потерпи тогда еще чуток, — улыбнулся Борисов, — я и впрямь голодный как волк.

Наскоро перекусив, участковый прикрыл дверь и сел против Ремневой на кровать.

— Ну, какое лихо приключилось? — спросил он, внимательно посмотрев на колхозницу, и вдруг не удержался: — А ты… постарела малость…

Встречаться в Ратове им доводилось довольно часто. День прижимался ко дню, неделя к неделе. Все, казалось бы, течет обычно, сегодня — как вчера. И вот сейчас, неожиданно для себя, Борисов глянул на Веру Михайловну совсем иначе, будто увидел ее в зеркале незаметно прожитых лет. Каштановые волосы припорошила седина, по лицу разбежались тонкие бороздки морщинок. На огрубевших, натруженных руках проступили суставы. Тело ее как бы подтаяло изнутри, а в глубине серых, чистых глаз затаилась усталость и еще какая-то невысказанная, долго скрываемая печаль.

Невольно вспомнилось первое знакомство с Ремневой. Она стоит у кроватки сына. После удара бандитским обрезом в грудь тот болен, у него жар, дыхание неровное, тяжелое. «Придет папка, мы ему…» — бредит мальчик, сжимая кулачки. Потом он худенькими, ослабевшими ручонками ищет шею матери, чтобы убедиться в ее близости. «Мамка… больно…» — шепчет он. «Я с тобой, маленький, — склоняется к сыну Вера Михайловна, — потерпи, Мишутка, потерпи, мой родной…» А в глазах ее, в голосе застыло одно: лишь бы выжил!

Эх, стряхнуть бы ей с плеч годков двадцать, разгладить, освежить румянцем лицо, налить тело вновь соками молодости! Да в ней ли, в увядшей красоте дело? Кто в силах возвратить погибшего мужа, дать этой солдатской вдове, верной долгу и сердцу своему, единственно возможное для нее счастье? Не случится такое, и некого даже упрекнуть — война всему виной. Борисову стало обидно за Ремневу, он подумал о том, что ни разу еще не видел настоящей ее улыбки. А она, словно отгадав мысли участкового, ответила просто:

— Да, постарела… Погладила меня судьба против шерсти…

— Зря ты, Вера, эти слова говоришь! — Борисов впервые назвал ее только по имени. — Так уж заведено, времячко, оно никого не милует. Да мало ли радостей в жизни? Держи выше голову. Смотри, каких детей взрастила! Старшой дочке свадьбу сыграли, внука жди скоро. Младшая, Ольга, в техникум определилась, год-другой и специалистом в село приедет. А сын твой Михаил, по батьке Степанович, в трактористы вышел. Видный парень, слышал я, и статью и умом в отца. Дай срок, он…

«Он себя еще покажет, глядишь — и председателем станет», — хотел приободрить ее участковый, но осекся. Вера Михайловна, вопреки его совету, почему-то опустила голову и странно заморгала вдруг заблестевшими ресницами.

— Да, ты же ко мне по делу, — спохватился Борисов. — Так что у тебя стряслось?

Ремнева помолчала с минуту, словно упрятала в себя боль, готовую было выскочить наружу, заговорила по-прежнему спокойно, тихо:

— С сыном-то и неладно, Иван Васильевич. Задурил у меня Михаил, свихнулся. И что дальше, то хуже. Пьет он.

От неожиданности участковый даже растерялся.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Так… — протянул он, встал с кровати. Одернул зачем-то гимнастерку, потом присел опять. — Послушай, Вера, точно ли это? Я за ним такого пока не наблюдал. Ну, случилось, выпил с дружками. Парень молодой, взрослым себя считает, так сказать, самостоятельным. А тебе и почудилось…

Вера Михайловна подняла лицо.

— Не успокаивай, Иван Васильевич. Со стороны, может, и не приметно, а я мать, вижу, куда Михаила моего потянуло. Пробовала ласками да уговорами его пронять. Поначалу смешком, шуточкой отмахивался. А вчера, — губы Ремневой слегка дрогнули, — пришел хмельной, денег взаймы просит. Это у меня-то в долг. Да разве ж я бумажки пожалела! Обняла его, говорю: «Мишутка, хороший, одумайся, погляди, до чего Александр Васильевич, председатель наш, через водку проклятую себя довел!» А он в ответ: «Не лезьте, мама, в мои дела, не маленький». И отстранил меня рукой, да так холодно, будто я ему чужая. Не хочу верить, только порой кажется — сердце его ко мне каменеет. Ну, да не о том речь… Одно мне в жизни надо — чтобы Михаил крепким человеком стал. Об этом последнее слово Степана, мужа моего, было, когда мы прощались. Как сейчас слышу…