Замок братьев Сенарега - Анатолий Коган

Гигантская голова, к тому же, давно безумна. В старческом мозгу, словно бред, бурлят нелепые распри. Ей кажется еще: она — владычица полумира, довольно того пожелать, и сильное, прежнее тело прирастет к ней опять. Свершится чудо, господь пошлет с неба, святого стратига, и у былой воительницы появятся снова могучие руки, и ангел вложит в них огненный меч. Воспоминания о былом в бреду становятся мечтами о славном будущем, уверенностью, что оно наступит. Но приходит прояснение, и с ним — отчаяние. К счастью, приходит редко.

В Константинополе шах — заде, как всегда, жил скромно; здесь обнаружилась с новой силой вторая, после воинской, склонность молодого османа — к чтению и раздумьям о запутанных делах мира сего. Склонясь над книгами, которыми, по просьбе Мухаммеда, снабжал его патриарх Исидор, арабскими и латинскими итальянскими и греческими, Орхан, подолгу размышлял о славном прадеде Османе, о длинном пути, приведшем его народ из каменистых просторов Анатолии сюда, на райские берега Босфора. Вот стоят они, полки храбрых Османовых правнуков, в виду последнего оплота державы, противостоявшей им три сотни лет. Что станет с ними, с его народом, когда твердыня эта падет? Найдет ли здесь народ Османа ласковую новую родину, где сможет основать новую тысячелетнюю державу и отдохнуть, наконец, от кочевий и браней? Или его погонит далее, умирать под другими крепостями, неуемное честолюбие брата и потомков его? Либо случится худшее: как Геракл, отравленный кровью сраженного им кентавра, народ Османа впитает миазмы тления, сотни лет разлагавшего огромное тело давно почившего духом византийского великана, и постигнет его от этого скорая, но мучительная кончина, ибо суждено в таком случае его народу, еще юному и могучему, гниение при жизни? В писании мусульман сказано твердо: Аллах отдал своим мюридам кровь неверных. Но значит ли это, что верные, слушаясь воли Аллаха, обязаны двигаться все далее, проливая кровь?

Орхан думал и о брате, которого прежде любил. И было, казалось, за что: храбрый в бою и умный в совете, друг философов, художников и поэтов, Мухаммед казался прирожденным государем и вождём. Но был, являя показное великодушие, коварен и жесток. Орхан помнил, как во время похода к нему прибежал, таясь, один из ближних воинов брата: Мухаммед — де, желая показать своим аскерам[57], как мало подвластен женским чарам, собирается на их глазах зарубить самую красивую из своих наложниц. Орхан опоздал: брат успел своей рукой отрубить девушке голову и держал ее, высоко подняв за прекрасные волосы, намотанные на окровавленный кулак. Уже потом, дознаваясь, кто съел посланную к его столу душистую дыню, Мухаммед повелел вспороть животы четырнадцати юным слугам сераля. А впоследствии, беседуя с итальянским художником о тайнах человеческого тела, молодой султан приказал отрубить перед ними голову проходившему мимо рабу, чтобы гость мог увидеть, как сокращаются в смертных корчах мышцы перерезанной шеи.

Орхан не был жесток, пленных щадил. Но кто меж властителей того мира не был грешен тем грехом? Властители мира в ту пору не щадили родных и близких, и в этом повинуясь инстинкту — сохранить от соперников собственную власть и жизнь. Свято чтимый потомками победоносный Баязет убил брата Якуба, устроив резню в серале. Мухаммед только следовал завещанному дедом примеру. Но Орхан держал перед тем на руках маленького Османа; этого младенца — братишку он уже никогда не сможет простить Мухаммеду, как ни сложится далее их судьба. Тем более, что сам брат ему не простит. Того, что избежал расправы, что не пытался его свергнуть. Чужой пощадил бы, брат — никогда.

Орхан вновь памятью увидел Мухаммеда — профиль хищника, горбатый нос, острый, загибающийся кверху подбородок, тонкие губы. Вот он склонился над книгами, в сиянии венецианского канделябра, с наслаждением переворачивая покрытые волшебными рисунками драгоценные листы. Вот стоит, озаренный пламенем, посредине литейной, с торжеством наблюдая, как льется ревущая бронза в черные зевы земляных форм, из которых, остыв, выйдут новые пушки — пушки удачливого завоевателя. Вот восседает он на царском возвышении среди дивана, мудро примиряя споры седобородых визирей, сплавляя противоречивые думы старцев в единственно верную, точную и быструю мысль, достойную не по молодости глубокого разума. И вот он же на казни, любуясь муками убиваемых, с горящим от радости взором, с заалевшими, словно от чаши крови, полураскрытыми устами. Все это — один человек, его брат Мухаммед.

В последние годы другие вожделения и страсти в душе Мухаммеда отступили перед единственной — овладеть Константинополем. Смог бы Орхан, заняв престол, заменить брата в этом деле, Мухаммедом успешно начатом? Шах — заде этого не знал. Но ведал: во взаимной борьбе сильнее был брат Мухаммед. Орхан не имел в руках сильнейшего оружия брата — его вероломства и коварства, не умел ударить в спину, преступить клятву, захватить и уничтожить того, кто благородно доверился ему. Орхан отлично знал, как остро это оружие Мухаммеда и многих иных царей и князей. Но взять его в руки, принудить себя к тому был не в силах, а значит — безоружен перед ведавшим это братом.

Беглец усмехнулся про себя. Франки ждут рассказа о падении царственного города на Босфоре; ведь в этой повести, может быть, прозвучит и их грядущая судьба. Пусть же слушают внимательно очевидца и поймут. И он начал говорить о том, что видел Нуретдин—ага, в то время как перед взором воскресало пережитое шах — заде Орханом.

8

— Это все, что есть у нас, принц, — сказал император, которому суждено было стать последним властителем Константинополя. И положил на эбеновый стол список на пяти листах бумаги.

Орхан в недоумении обвел глазами семерых участников тайного совета у базилея Константина, на который пригласили и его.

— Пять тысяч! — растерянно воскликнул Орхан. — Но в городе двести тысяч жителей. Это по меньшей мере сорок тысяч бойцов!

— Драться будут только эти пять, — пояснил начальник флота мегадука[58] Лука Нотара. — Вместе с людьми Джустиньяни наберется еще тысячи две наемников. В итоге — семь тысяч, против всего войска вашего царственного брата. Один против двадцати.

Положение в городе Орхану было известно хорошо. Шах — заде знал, что город бурлит от распрей и неуемной междоусобной борьбы. Сторонники православия дрались на улицах и площадях со сторонниками унии с Римом. Сильной партией в Константинополе были и туркофилы, тоже радевшие о чистоте православия, сам мегадука, здесь присутствующий, был одним из их вождей

Он, Лука Нотара, и бросил слова, обретшие в городе крылья: «Пусть лучше царствует над нами чалма, чем латинская тиара!» Толпы обезумевших фанатиков метались по столице, нападая на противников, громя их дома, затевая настоящие бои. Турки, в сущности обложившие уже Константинополь, казались его жителям далёкими и призрачными; подлинные враги, во плоти, у каждого были перед глазами, — люди противной партии. С ними и считал каждый нужным биться до конца.

Под этот котел взаимной ненависти неустанно подбрасывали увесистые поленья константинопольские попы, целое войско епископов, митрополитов, настоятелей, иереев, монахов и прочего клира, возглавленного патриархом, но тоже сотрясаемого судорогами бесконечных интриг.

В защите города его жители и огромное духовенство не только не хотели участвовать сами; никто не хотел дать на общее дело ни аспра[59]. Шли слухи о сокровищах, зарываемых богачами в землю, лишь бы не внести своего обола на содержание войска, на наемных солдат.

Многие знатные ромеи, прихватив драгоценности и деньги, уехали на Запад. Жили праздной жизнью в Италии, Испании, Франции, учили в университетах тамошнее юношество, служили советниками у государей, трудилась в качестве врачей, законников, художников, зодчих. И ждали в отдалении, что станет с родиной, не пытаясь ей помочь.

Все это молодому осману напомнил император Константин Палеолог, когда члены совета разошлись и они остались вдвоем.

— Но есть же еще у вашего величества владения, — сказал Орхан.

— Ваша правда, есть, — ответил базилей. — Империя, коли можно еще пользоваться этим словом, владеет двумя провинциями, Мореей и Грецией, и правят ими мои родные братья. Но деспоты[60] Фома и Дмитрий слишком заняты, враждуя друг с другом, готовые скорее призвать на помощь против брата султана Мухаммеда, чем помириться и вместе встать на защиту города, где увидели свет.

— Есть еще, — настаивал Орхан, — островные княжества.

— Князья будут выжидать и не сдвинутся с места, пока их самих не постигнет гибель.

В обитой красным бархатом комнате воцарилась тяжелая тишина. Колеблющееся пламя десятисвечника отражалось в золотых бляшках, украшавших вечерний наряд царя. Константин перед тем вернулся с молебна, но было видно, как мало успокоила храброго базилея беседа с его равнодушным, далеким господом.