Дэниэл молчит - Марти Леймбах

Глава девятнадцатая

Мы с Вииной собирали ее вещи в квартире ее американского мужа. В отсутствие хозяина, понятно: с ним Виина не то что встречаться, даже по телефону разговаривать отказывалась наотрез. Мы обходили квартиру, как грабители, складывая в чемодан и вещевой мешок все, что принадлежало лично Виине. Сама она все время молчала, словно и впрямь чувствовала себя воришкой. Ступив через порог, спрятала очки в кармашек рубахи, закрепила волосы узлом на затылке, закатала рукава и взялась за дело.

Жилище, из которого бежала Виина, помещалось в самом обыкновенном кирпичном доме, с гулкой лестницей и металлическими перилами, покрашенными через площадку в желтый и зеленый цвет. На всех дверях, чуть пониже глазков, были намалеваны цифры в едином стиле.

— У нас номер тринадцать, — сказала Виина. — Мне бы сразу догадаться…

Собранные вещи мы оставляли на улице, под охраной таксиста. Привалившись к своей машине, он наблюдал за нами и флегматично жевал жвачку. Не предложил ни помочь вынести сумки, ни хотя бы загрузить их в багажник — молча смотрел со скучающим видом, словно делал одолжение уже тем, что согласился подождать. Сначала мы вынесли одежду, затем взялись за книги. Книг у Виины столько, что нам пришлось загрузить их в старые пакеты «Теско», которые нашлись на кухне.

— Переезд затеяли? — недовольно буркнул таксист и, глянув на часы, выплюнул жвачку.

Виина насупилась.

— Вот, возьмите деньги. — Она протянула водителю банкноту.

Мы вновь поднялись в квартиру, закончили с книгами и принялись за коллекцию дисков, отбирая те, что принадлежали Виине. Заметив на столе у телефона маленькую фотографию моей подруги с парнем в военной форме, я тайком сунула ее в сумку. Сейчас Виина не позволила бы ее взять, но вдруг потом пожалеет? Я решила сохранить для нее снимок — на всякий случай.

Когда все было собрано, квартира заметно опустела и стала намного просторнее. У мужа-военного оказалось не так много пожитков: документы, одежда, лампы, разномастные стулья. Зато имелся плоский телевизор на модной подставке из стекла и металла и шикарный современный CD-плеер с колонками в виде изящных башенок.

— По-моему, надо бы взять кое-что из этого, — предложила я Виине. — Хоть что-нибудь ценное.

Виина обвела взглядом телевизор, стерео, телефон с факсом.

— Здесь нет ничего ценного.

Подходил к концу один из тех душных летних дней, что неохотно сдают свои позиции. Дождя не было уже очень давно, воздух горчил, отдавая химией, промышленная пыль с каждым вдохом заполняла легкие. Однако жарким вечер не был: поверх футболки и джинсов я набросила фланелевую рубашку и носки выбрала поплотнее.

Виина не в состоянии заниматься. Сказала, «сольдат» забрал ее разум, как военный трофей. И она занимала себя радиопередачами. Унесла приемник в детскую и свернулась клубочком рядом с моей спящей дочерью, впитывая в себя детскую безмятежность, как не раз делала и я. Дети, грелки, горячий шоколад и радио — лучшего лекарства для успокоения души не придумано. Виина привезла все свои вещи, но спать предпочитала в ночной рубашке, которой я ее снабдила. Чересчур большая для моей миниатюрной подруги, рубашка волочилась за ней шлейфом подвенечного платья.

Энди устроился внизу, в гостиной, соорудив подобие постели из старых зимних пальто и простыней. Игрушки он выстроил шеренгой вдоль стен и свистнул с моей кровати подушку, а из кладовки — дорожный плед. Его джинсы дышали на ладан; мне даже послышалось, как с треском рвется ткань на коленях, увеличивая и без того приличные дыры. Невзирая на голые коленки, Энди продолжал ползать по полу — доводил до ума импровизированное ложе, весьма неприглядного вида, смахивающее скорее на лежанку для крупного пса.

— Заметьте — я ни на что не намекаю, — предупредил он, когда я поймала его за этим занятием. — Просто хочу посидеть с вами на чем-нибудь капельку поудобнее, чем ваши стулья. К постели-то своей вы меня не подпустите, верно?

— В моей постели Дэниэл.

— Само собой. И это здорово, хотя… — Энди запнулся и вздохнул, а потом с ухмылкой перекрестил рот. Вид у него был смущенный, но не без лукавства. — Я же не давал обета целомудрия. В юности любая девушка могла рассчитывать от меня на два шанса. Не разрешила поцеловать себя раз, не разрешила два — все, прощай. Я тут же испарялся. Не согласилась переспать в течение одной-двух недель — прощай. Представляете, какой бы из меня вышел первоклассный стервец, если б подфартило с наружностью, как вашему мужу, черт бы его побрал?

Нет, таким я не могла себе его представить. Энди — это Энди. Милый, терпеливый, земной. Я даже от его акцента без ума. Но никогда прежде я не видела его таким нерешительным и смущенным, как сейчас. Он всегда так уверен в себе, будто весь мир у него в кармане.

— Вы хотите о чем-то попросить, Энди? О чем?

— Хочу, чтобы вы знали, Мелани. Я все понимаю. У вас такие… обстоятельства.

— Иными словами, вы считаете меня странной, да? Ну конечно. По-вашему, я не от мира сего.

Глядя мне прямо в глаза, Энди пожевал губами, в точности как Джейкоб, и заговорил медленно, словно опасаясь, что я не уловлю смысл.

— Нет, Мелани. Вы не странная. Вы — мама аутиста. Точно такая, как и все, с которыми я общаюсь. Я это понял в первый же свой приход. Дэниэл сидел в своей коляске и молчал, а вы переживали за него и прислушивались к лепету его сверстников на школьном дворе. Я и сейчас вижу, как вы страдаете — от того, что он бегает на носочках, от того, что иногда рычит как звереныш. Но я точно знаю: никакие страдания не погасят огонь вашей любви к нему. Вы любили бы его ничуть не меньше, даже если бы он по-прежнему молчал. Хотя Дэниэл уже говорит и будет говорить еще лучше, я вам обещаю. Но даже если бы он не замечал вас, отталкивал, убегал от ваших объятий и поцелуев — все равно он был бы вашим обожаемым мальчиком. У мам аутистов божий дар любить тех, кого любить невозможно. Тех, кого весь мир считает недостойными любви. Правда, в данном случае я с миром не согласен, — добавил Энди. — Категорически.

Я отвернулась, чувствуя, как от смущения загораются щеки.

— Мелани…

Энди встал с пола. Шагнув ко мне, обнял за плечи и повел, как слепую, к импровизированной постели. Усадил, а сам опустился напротив. Ростом разве что чуть выше меня, он такой худой, что я запросто могла бы носить его джинсы. И пояс его мне был бы впору, и обувь. Когда он уселся на коленях, его лицо оказалась вровень с моим — я видела смешливые «гусиные лапки» в уголках глаз и легкую тень щетины на бледном, усыпанном веснушками лице. Не так он юн, как мне думалось. Взрослый мужчина, который любил и мечтал, который превратил помощь больным детям в дело всей своей жизни и который жил, судя по рассказам, в каморке размером с салон автомобиля, среди книг по психологии.

Увидеть бы эту комнату собственными глазами, подумала я. Узнать, где он хранит одежду, подсмотреть интимные штрихи его жизни: заглянуть в альбомы с фотографиями и записные книжки, на полки, в шкаф, в тумбочку у кровати.

Похоже, большая часть каждого дня у Энди проходила в труде, за который он не получал ни пенни. У одного из его клиентов, рассказывал он, жена умерла от какого-то редкого неврологического заболевания, что-то вроде ранней болезни Альцгеймера. Этот человек все свои деньги отдает очень посредственной няньке, и на лечение пятилетней дочери ничего не остается. Еще одна клиентка Энди родом из Азии. Ее муж требует, чтобы она ухаживала за его родителями и продолжала рожать ему детей, хотя уже третий ребенок родился больным — не способен сосредоточиться, угрюм, агрессивен и, когда Энди впервые увидел его, вообще не умел играть. У четвертого ребенка аутизм; он постоянно прыгает по кроватям, а играет только в стрелялки «Плейстейшн». Говорить умеет, зато не может повторить даже простейших действий и целыми днями твердит расписание поездов компании «Ферст Грейт Вестерн».

Платили ему те, кто имел такую возможность. Кто не имел — лечили детей за так. А чтобы их не мучила совесть, Энди уверял, что чудовищно богат. На самом деле его чудовищное богатство было чудовищной ложью.

— Я всегда говорю, что мой отец разводит лошадей в Западном Корке, — с ухмылкой объяснил Энди. — Значит, думают все, у него полно денег. Лошадей у нас действительно хватает, а вот с деньгами туговато.

— Почему? У меня на родине коннозаводчики — люди, мягко говоря, обеспеченные.

— Хм. Ну что вам сказать. Ирландия кое-чем богата, и одно из главных ее богатств — трава.

Мы растянулись бок о бок на постели из старых одеял. Забросив руки за голову, Энди описывал мне лошадей с фермы отца:

— Крупные, коренастые и лохматые, в черно-коричневых пятнах. Порода такая, с шишковатыми копытами и густыми хвостами. Здоровенные и очень добрые. Когда мне было не больше, чем Эмили, я вечно крутился возле жеребят, а старшие братья подсаживали меня на двухлеток, чтобы они привыкали к узде. Отец нередко пахал на лошадях, хотя у нас, само собой, был трактор, не настолько уж мы первобытны. Они глупеют, если не заставлять их работать, говорил отец. Лично я считал, что умом они и так не блещут. По-моему, отцу это было нужно, чтобы поднять на лошадей цену: приученные к упряжи стоят дороже.