Хельмова дюжина красавиц. Ненаследный князь - Карина Демина

— Знаете, мне импонирует ваша догадливость, — Лихослав мял подбородок, и в этом Евдокии виделся признак нервозности. — Осуждаете?

— Нет.

Искать выгоды, хоть бы и в браке, нормально. И Лихослав вовсе не скрывает намерений, быть может, вовсе он не так и плох, как Евдокии представлялось изначально.

Брак… Аленка молода, красива… состоятельна…

Хорошая бы пара получилось.

— Двести тысяч злотней, — сказала Евдокия, глядя в синие глаза офицера. — И в перспективе доля в семейном предприятии.

— Большом?

— С годовым оборотом в полтора миллиона.

Приподнятая бровь.

И не стоит, пожалуй, озвучивать, что предприятие это, во многом усилиями Евдокии, обороты лишь набирает. А когда нормально заработают прикупленная давече суконная фабрика и канатный заводец, единственный на три воеводства, то доходы вырастут на треть…

…и к Хельму медные рудники.

— Что ж, достойно, — произнес Лихослав. — Стало быть, мои намерения вы сочли достаточно…

— Ясными.

— И возражений не имеете?

— Да разве ж я могла бы? — Евдокия погладила кулончик, который был отвратительно молчалив. — Но дело ведь не за мной, а за Аленкой… видите ли, она влюблена.

Лихослав покосился на перстень, но камень не спешил менять окрас.

— И в кого же?

— В Себастьяна Вевельского, — с преогромным наслаждением, что было ей вовсе не свойственно, сказала Евдокия.

Лихослав нахмурился. Дрогнула губа, блеснули клыки…

Злится?

Пускай… позлится и пойдет искать невесту в другом месте.

…приданое приданым, но Евдокии неприятно было думать, что ее сестра окажется замужем за человеком, которому нужны были исключительно маменькины злотни.

Она девочка светлая.

Влюбится еще… придумает себе счастливую жизнь… страдать станет.

— И давно? — Лихослав глядел на камень так, точно подозревал за ним обман.

— Да уж третий год пошел…

…с того самого дня, как Аленка удостоилась сомнительной чести столкнуться с князем на цветочной ярмарке. А он, видимо, пребывая в хорошем настроении, подарил ей розу.

Белую.

Белая роза — символ чистых намерений и высокой платонической любви. И бесполезно было утверждать, что вряд ли ненаследный князь догадывался о значении своего подарка.

С Аленкой вообще спорить было сложно.

— Третий год, значит… а Себастьян знает об этой… — Лихослав нарисовал в воздухе сердечко.

— Понятия не имею. Мне он не отчитывался.

— Ясно… в таком случае, надеюсь, вы не станете чинить препятствий… другим кандидатам?

— За пять сребней? — монетки все еще лежали на столе. — Конечно, стану.

— Почему?

— Вы мне за информацию платили, — Евдокия выстроила серебряную башенку, а затем смахнула сребни в ридикюль. — А не за содействие…

— Но…

— Вы же не станете отрицать, что я совершенно искренне отвечала на все ваши вопросы?

— Нет, но…

— И в таком случае, свои обязательства согласно договора я выполнила.

Евдокия поднялась.

— Стойте… вы…

— Я же предупреждала, что потом дороже станет. Двадцать сребней. Ежемесячно…

Торговаться офицер не умел совершенно…

А в купе Евдокию поджидал сюрприз.

Он пристроился на красном диванчике, у окошка, и сидел, подперев подбородок пятерней. Пухлые пальцы Аполлона касались румяной щеки, растрепанные кудри, освобожденные от сахарного плена, легли на плечи. В правой руке Аполлон держал красного леденцового петушка на палочке, видать, держал давно, храбро презрев опасность диатеза, ежели петушок лишился головы и хвоста.

— Коровы шли широкою волной, — произнес он, вскинув затуманенный взор на Евдокию. — Располучая нас с тобой… я в руку взял кнута. И быть нам вместе. Да.

— Нет, — ответила Евдокия, силясь справиться с паникой.

— Почему? — Аполлон выпятил губу, и подбородок его мелко затрясся, видать, от переполнявшей жениха обиды.

— Что ты тут делаешь?

— Тебя жду. Хочешь? — он щедро протянул Евдокии петушка, лизнув напоследок. — Вот тут еще не обкусывал…

На леденцовую грудку налипли крошки.

— Аполлон, — подношение Евдокия проигнорировала и, сделав глубокий вдох, велела себе успокоиться. — Я тебя спрашиваю, что ты делаешь в нашем купе?

— Я… от мамки сбежал.

Он уставился на Евдокию, часто-часто моргая.

Сбежал.

В рубахе белой, с расшитым воротом и латками на локтях. Рубаха перевязана широким поясом, синим, но желтыми тюльпанами затканном. Полотняные, сизого колера, портки топорщатся пузырями, поверх стоптанных сапог надеты новенькие галоши…

Сбег, значит.

И сумку прихватил, локотком к себе прижимает, поглаживает.

Евдокия потрясла головой, надеясь, что все, бывшее до сего момента — лишь сон, пусть и удивительно правдоподобный, но… она откроет глаза и очнется в купе первого класса, аглицкого, Пулмановского вагона, который не стоит, но…

— Ты злишься? — робко спросил Аполлон. — Прогонишь, да? Мама сказала, что ты в столицу едешь… за женихами… и я с тобой.

— За женихами?

Аполлон нахмурился, кажется, с этой точки зрения он свое путешествие не рассматривал. Впрочем, думал он недолго, вероятно оттого, что процесс сей был для него непривычен и вызывал немалые неудобства.

— Не. Я за женой. Ты ж за меня не пойдешь?

— Не пойду, — Евдокия присела.

Сумасшедший сегодня день.

— И ладно, — как-то легко смирился Аполлон, но счел нужным пояснить. — Ты ж старая.

— Я?!

Старой себя Евдокия не ощущала.

— Мамка так сказала, что ты перестарок, а все равно кобенишься. Ну я и подумал, зачем мне старая жена? Я себе молодую в столице найду. Красивую.

— А я, значит, некрасивая?

— Ну… — Аполлон явно заподозрил неладное и, прижав изрядно обслюнявленного петушка к груди, произнес. — Ты, Дуся, очень красивая… прям как моя мама.

Евдокия только крякнула, проглатывая столь лестное сравнение. Отчего-то припомнились усики многоуважаемой Гражины Бернатовны.

— И я тебя боюся…

— С чего вдруг?

— Мама сказала, что ты ее со свету сживешь, а меня в ежовых рукавицах держать будешь. А я не хочу, чтоб в ежовых… они колются.

— А… тогда понятно.

Выставить.

Позвать проводника и… Аполлон же, ободренный пониманием, продолжил рассказ.

— Я тогда подумал, что раз ты в Познаньск едешь, то и я с тобою… найду себе невесту.

— Молодую и красивую…

— Ага…

— И без рукавиц…

— Точно.

— А если не найдешь? — дурной сон явно не собирался заканчиваться, потому как был не сном, но самой, что ни на есть, объективной реальностью.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});