Изгнанник - Джозеф Конрад

Олмэйр улыбнулся в темноте.

«…Да, богата, конечно. Капитан Лингард промаха не даст, у него и теперь уже много денег. Они и сейчас богаты, но не достаточно. Деньги любят деньги. Это золотое дно в верховьях реки много обещает. Прекрасно! Капитан Лингард замечательный человек. Он сказал, что там есть золото, значит, оно там есть. Он знает, что говорит. Но у него странные фантазии. Например, Виллемс. Ну зачем он захотел оставить его в живых? Зачем?..»

— Мерзавец! — снова пробормотал Олмэйр.

— Макан, туан! — провозгласил громко и убедительно Али. Олмэйр подошел к столу, уселся, и озабоченное его лицо попало в полосу света, отбрасываемого абажуром. Он принялся за еду, торопливо глотая большие куски.

«…Несомненно, следует держаться Лингарда! Он невозмутим, властен и находчив. Как быстро он составил план нового будущего, когда измена Виллемса погубила их положение в Самбире! Да и теперь оно не так уж плохо. Как велик престиж Лингарда среди всех этих людей: арабов, малайцев и прочих! Да, лестно иметь право называть такого человека отцом. Да сколько же всего денег у старика? Люди говорят, — они, конечно, преувеличивают, — но если у него даже половина той суммы, которую называют…»

Он залпом опорожнил свой стакан и опять углубился в мечты.

«…Если бы этот Виллемс правильно разыграл свою игру, если бы остался верен старику, он был бы теперь на его, Олмэйра, месте, был бы теперь женат на приемной дочери Лингарда и будущность его была бы обеспечена блестяще…»

— Животное! — проворчал Олмэйр между двумя глотками.

Али стоял выпрямившись, с бесстрастным лицом, вперив взгляд в темноту, окутывавшую небольшой светлый круг, освещавший стол, стакан и бутылку, и голову Олмэйра, склоненную над тарелкой.

«…Замечательный человек Лингард, а между тем никогда не знаешь, что он еще выкинет. Всем известно, что он однажды застрелил одного белого за провинность, далеко меньшую той, что сделал Виллемс. Прямо, так сказать, ни за что ни про что. Какая-то история с малайцем, возвращавшимся с богомолья с женой и детьми… Похищение, что ли, ограбление или что-то в этом роде. Старая, дурацкая история. А тут он отправляется к этому Виллемсу и… ничего! Возвращается и толкует без конца о своем пленнике, но, в сущности, очень мало говорит. Что ему сказал Виллемс? Что произошло между ними? Старик имел, должно быть, что-нибудь в виду, когда помиловал этого негодяя. А Жоанна! Ведь она окрутит старика. Наверное. Тогда он, быть может, простит его. Нет, это невозможно. Но во всяком случае он истратит на них кучу денег. Он упорен в своей ненависти, но также упорен и в своих привязанностях. Он знает этого Виллемса с малых лет. Они еще, чего доброго, помирятся через год или два. Все возможно. Отчего он сразу же не набросился на это животное и не убил его? Это было бы более похоже на Лингарда».

Олмэйр положил ложку на стол и, отодвинув от себя тарелку, откинулся на спинку стула.

«…Это небезопасно. Положительно небезопасно! Он не намерен делиться деньгами Лингарда с кем бы то ни было. Деньги Лингарда принадлежат в известной степени Найне. И если Виллемсу удастся примириться со стариком, это грозит опасностью Олмэйру. Этот беспринципный негодяй спихнет его с места. Он налжет и наклевещет на него. Все будет потеряно, все! Бедная Найна! Что станется с ней? Бедное дитя! Ради нее он должен удалить этого Виллемса. Обязан. Но как? Лингард требует послушания. Убить Виллемса немыслимо. Лингард может обозлиться. Это невероятно, но оно так. Он мог бы…»

Олмэйра бросило в пот, и он покраснел от разлившегося по всему телу тепла. Он дернулся на стуле и сжал руки под столом. Какое ужасное предположение! Ему казалось, что он видит Лингарда и Виллемса примирившимися, рука об руку, — а он оставлен один в этой заброшенной дыре, в Самбире, в этом смертоносном болоте! И все жертвы, которые он принес, поступившись своей независимостью, лучшими годами жизни, его потворство капризам и фантазиям Лингарда, — все это пропадет даром. Затем он подумал о своей маленькой дочери, и еще более ужаснулся своим предположениям. Его внезапно охватило глубокое волнение, почти доведшее его до обморока, при мысли об этой молодой жизни, испорченной раньше чем она расцвела. Жизнь его дорогого ребенка! Откинувшись на спинку стула, он закрыл лицо руками.

Али взглянул на него, невозмутимо проговорив:

— Хозяин закончил?

Олмэйр был погружен в необъятность сокрушительных мыслей о себе, о своей дочери, которой, чего доброго, не суждено стать богатейшей в мире женщиной, несмотря на обещания Лингарда. Не разобрав вопроса Али, он жалобным тоном пробормотал.

— Что ты сказал? Что? Закончил, что?

— Убрать со стола! — пояснил Али.

— Убрать? — внезапно вспылил Олмэйр в непонятном возбуждении. — Черт тебя побери с твоим столом! Убирайся, дурак! Болван!

Наклонившись вперед, он вперил яростный взгляд в Али, а затем вновь откинулся на спинку стула, бессильно свесив руки, и погрузился в такое напряженное раздумье, что лицо его приняло почти бессмысленное выражение.

Али убрал со стола, небрежно швырнув стакан, тарелку и приборы на блюдо с остатками еды, взял блюдо и, сунув под мышку бутылку, удалился.

— Приготовь гамак! — крикнул ему вслед Олмэйр.

— Сейчас приду, — обиженным тоном проговорил через плечо Али на пороге двери. «Возможно ли убирать со стола и подвешивать койку в одно и то же время… Странные эти белые люди… Все им подавай зараз… Точно дети, право…» Неясный шепот этих критических замечаний замер вместе со звуком мягких шагов его босых ног в глубине темной галереи.

В течение некоторого времени Олмэйр сидел не шевелясь. Мысль его работала, и в голове созревало решение необычайной важности. В тишине, царившей в доме, ему казалось, что он слышит как бы удары молота, от происходившей в его голове работы; сердце его колотилось, и в ушах звенело. Стоявшая на столе лампа отбрасывала на пол светлое пятно, в котором его окаменевшие ноги, протянутые с поднятыми вверх носками, походили на ноги мертвеца; его осунувшееся лицо с неподвижными глазами можно было бы принять за лицо покойника, если бы не его отрешенное, но все же осмысленное выражение, — жесткое, тупое, каменное выражение не мертвеца, а человека, погребенного под пылью, пеплом и гнилью себялюбивых мыслей, низкого страха и корыстных вожделений.

— Я это сделаю!

Услышав свой собственный голос, Олмэйр понял, что он заговорил. Это его испугало, и он поднялся с места.

«…С Лингардом шутки плохи. Но я должен пойти на риск; другого выхода нет. Я должен ей сказать. В ней хоть сколько — нибудь смысла все же есть. Ах, если бы они были уже за тысячу, за сто тысяч миль отсюда! А что если сорвется? Если она все выболтает Лингарду? Она ведь дура! Нет, они, вероятно, скроются. И если это им удастся, поверит ли мне Лингард? Да, я никогда ему не лгал. Он поверит… А вдруг не поверит? Я должен это сделать. Должен…» — старался он убедить себя.

Налево от него, в выбеленной задней стене веранды виднелась дверь и красовавшаяся на ней черными буквами надпись гласила, что за ней помещается контора «Лингард и К°». Эта комната была отделана Лингардом, когда он построил этот дом для своей приемной дочери и ее мужа и меблирована с неслыханной роскошью. В ней находились: письменный стол, конторка, вращающееся кресло, полки для книг, несгораемый шкаф — и все это было сделано в угоду Олмэйру, считавшему, что все эти затеи необходимы для успеха торговли. Лингард смеялся, но не жалел труда, чтобы достать все эти предметы. Лет пять тому назад весь Самбир был этим взбудоражен. Когда выгружались вещи, все население буквально перекочевало на берег реки перед домом раджи Лаута, глазело, удивлялось и восхищалось… «Какой огромный стол со множеством ящиков, вделанных снизу и сверху! На что белому человеку такой стол? И смотрите, смотрите, о братья, на этот четырехугольный зеленый ящик с золотой дощечкой, такой тяжелый, что двадцать человек не могут втащить его на берег. Пойдемте, братья, помогать тащить за веревки, может, увидим, что в нем внутри. Сокровища, без сомнения, — ведь золото тяжелое. Пойдемте, и нас наградит свирепый раджа Лаут, вот этот человек с красным лицом, который кричит там. Взгляните, братья, вот человек несет груду книг. Как их много, и для чего они?..» Тут старый джурумуди, инвалид, много проплававший на своем веку, слышавший в далеких странах многих мудрецов, разъяснял небольшой кучке бесхитростных граждан Самбира, что в этих книгах находится магия, руководящая кораблями белых в море, дающая им злую мудрость и силу, делающая их великими, могущественными и неотразимыми, пока они живы, и, слава аллаху, — отдающая их в жертву сатане, когда они околевают.

Когда убранство комнаты было закончено, Олмэйр возгордился. Ограниченный конторщик возомнил себя, благодаря этой обстановке, главой серьезного предприятия; за нее он продался Лингарду, женившись на его приемыше, — малайской девчонке, и питал надежды составить большое состояние добросовестной бухгалтерией. Однако он скоро убедился, что торговля в Самбире — дело совершенно другого рода. Он убедился, что при помощи бумаги, пера и чернил невозможно руководить Паталоло, управлять неугомонным старым Сахамином и обуздывать молодой задор лютого Бахассуна. Он не нашел подходящих магических формул на пустых страницах своих конторских книг и принужден был более здраво взглянуть на свое положение. Комната, носившая громкое название конторы, была заброшена, как храм пережитого суеверия. Когда жена его вернулась к своей первобытной дикости, Олмэйр в первое время спасался иногда от нее в этой комнате, но когда их дочь начала говорить и узнавать его, он сделался смелее, черпая мужество и утешение в своей безрассудной, бешеной любви к ребенку.