Самец - Камиль Лемонье

А он, глупец, ждал ее по целым дням и ночам. С необычайной ясностью пронеслись в его уме воспоминания, то время, когда он сидел с нею в маленькой лесной лачужке; очаровательные дни, когда они вначале так долго бывали вместе, затем все более и более редкие встречи, когда она приходила скучная, вялая, безжизненная, тогда как он готов был вечно ласкать и лелеять ее.

Смесь злобы и муки перекосила его лицо судорожной гримасой. Его мозг разрывался на части. Казалось, по черепу, не переставая, колотили вальком. Его крупные зубы впивались в губы, откуда сочилась кровь. Он выпрыгнул на дорогу.

От пролетки доносились лишь смутные перекаты колес в отдалении. Но его ноги были чудесными пружинами; они имели гибкость кровожадных звериных лап, бросающихся на добычу. Схватить, держать ее в своих руках, трепать, валять в пыли, вцепиться пальцами в ее волосы – эти картины вспыхивали кровавыми искрами в его мозгу. Он близился к убийству так же неизбежно, как вода стремится в водоемы, как всякое живое созданье – к смерти.

Пролетка, казавшаяся вдалеке темным пятном, как будто стала неподвижной. Шум и радость счастливых людей пронеслись по лесу в безмолвии ночи и замерли в словах прощания. Пролетка остановилась.

Ищи-Свищи прислушался: его уши, отражавшие звуки, как колодцы, разносящие по дну глухое гуденье, казалось, воспринимали те же нежные жгучие слова, которые она ему шептала в минувшие радостные дни.

Затем пролетка покатила дальше, углубляясь вдаль шоссе, и среди этого затихавшего гула выделялись все яснее звуки топота скакавшей лошади.

Топот приближался. Вскоре в сырой мгле ночи показалась высокая фигура, освещенная тлевшей искрой сигары, как мигавшей звездочкой.

Одним прыжком Ищи-Свищи схватил лошадь за повода.

– Прочь! – закричал Гюбер Эйо, взмахнув хлыстом.

Лошадь взвилась на дыбы со сжатым ртом и с зубами, стиснутыми железной рукой, повисшей на удилах. Лошадь старалась вырваться и, вздергивая головой, пятилась к кустарнику.

Ищи-Свищи послушно двигался вместе с нею, не оказывая сопротивления, сосредоточив все свое внимание на этом бледном, склонившемся над ним лице, и впился в него неподвижно-расширенными глазами, приспособленными для ночного бдения, вытянув вперед шею, страшно спокойный, чувствуя, как в памяти воскресают неясные воспоминания.

По его голове раздался со всего размаха удар рукоятки хлыста. Второй удар опалил ему глаза, как головней. Он успел отстранить третий удар, который рассек нос. Кровь брызнула сразу изо лба, из ушей и десен, заливая зубы. Сын фермера Эйо, выпрямившись на своих стременах, наносил беспощадные удары взмахами хлыста.

Ищи-Свищи внезапно подпрыгнул на своих гибких ногах и, схватив его за голову, прижал ее к седлу.

Гюбер судорожно вцепился в гриву лошади, которая хрипела с разодранными ноздрями, сделала несколько шагов и вдруг начала вертеться, объятая дрожью, от которой подкашивались ее ноги.

Гюбер возопил:

– Мерзавец! Оставь меня или я…

Он не кончил. С неимоверной силой, способной сдвинуть гору, Ищи-Свищи раздробил ему ударом кулака подбородок и глухо пробормотал:

– Заткни свою глотку!

Ищи-Свищи повис на его бедрах и бешено встряхивал его, как остервенившийся дровосек раскачивает пень, чтобы выдернуть его из земли. И потом, неожиданно съежившись, он схватил его обеими руками за шею и увлек за собою вниз тяжестью своего тела. Они свалились в пыль.

С каждым мгновением ужасные пальцы все более приближались, вдавливались глубже в тело, и Гюбер чувствовал, что постепенно задыхался. Из горла вылетал свист, и глаза заволакивались туманом смерти. Поверженный, он хрипло завопил, и в этом вопле слышалась мольба. Ищи-Свищи опомнился вдруг при этом хриплом звуке и невольно разжал пальцы, потом опустился на колени, уставился своими большими измученными глазами в это скорчившееся лицо и стал разглядывать человека, которого он душил, медленно, непрерывно сдавливая горло, постепенно спутывая его мысли и воспоминания…

– Я тебя узнаю, – сказал он, наконец, – ты сын фермера из Трие.

И снова воцарилось молчание в ясной ночи, и слышалось лишь их тяжелое дыхание, словно пыхтенье двух быков. Из груди Ищи-Свищи, как из кузницы, вырвались вдруг бессвязные стоны: с его губ готов был сорваться вопрос, но он сдерживал его, как будто с ним была связана вся его жизнь.

– Ты ее любовник, говори? – взвыл он.

Глаза Гюбера расширились: он не понимал.

– Чей?.. – прохрипел он.

Ужасные руки опустились, как гири, на его плечи.

– Той вон, высокой!

Глубокое изумление заставило приподнять брови Гюбера. Он лежал молча и начинал догадываться, что Жермена Мокор и была причиной нападения.

Ищи-Свищи нетерпеливо повторял:

– Ну, говори, не финти, ты ее любовник?

И, словно крюки, вбиваемые молотком, его пальцы впились в связки шеи Гюбера.

– Пусти меня! – стонал Гюбер.

– Говори… ты ее любовник?

– Нет, – вырвалось со свистом из груди Гюбера.

– Поклянись, – приказал Ищи-Свищи.

– Правда.

– Поклянись Богом.

– Правда.

– Твоим отцом…

– Клянусь моим отцом.

– Матерью.

– Клянусь моей матерью.

– Если это так, – вставай.

Избитый, с измятыми боками, с рассеченной головой, Гюбер Эйо медленно поднялся, сначала на одно колено, затем на другое, и в его движениях были стыд и неловкость, плохо скрытые маской спокойствия и равнодушия. Он хотел бы найти где-нибудь нож, вилы, какое-нибудь орудие, чтобы ударить исподтишка бродягу, набросившегося на него с такой жесткостью. Он нагнулся, подобрал свою шляпу, избегая показывать лицо, передернутое злобой.

Напротив, лицо Ищи-Свищи прояснилось, и он теперь был склонен к великодушию. То, что он испытывал, было больше, чем радость: у Жермены был лишь один любовник – он сам. Этот поп поклялся жизнью своей матери и отца, что она ему не принадлежала. И под влиянием этой уверенности он пожалел о своем насилии.

– Я, может, немного погорячился, – подумал он, стыдясь своего поступка. Он повернул голову, ища сына Эйо, чтобы попытаться сойтись с ним, но тот исчез.

Парень постоял мгновение в раздумье. Впрочем, он сам виноват, этот бледный вертопрах. Если бы он только скакал рядом с пролеткой, ничего бы не произошло. Он передернул плечами, как бы желая освободиться от навязчивой мысли, но наплывали другие. Что могло произойти? Этот барчонок будет мстить, это несомненно. Он разнесет повсюду сплетни, разболтает о его связи с Жерменой. Это погубит их обоих.

И он пустился бежать.

Он решился на все: будет умолять его, заставит поверить в припадок безумия, унизится даже до того, что отречется от сказанных слов. Он остановился, чтобы перевести дух, и услыхал вдали лошадиный топот.