Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

Я смотрела на него с недоумением. Это опять был какой-то бред. Убить и изуродовать товарища, ничего не выяснив. Мало ли зачем человек мог пойти в Департамент полиции. Может быть, он хотел просить о свидании с кем-нибудь из арестованных. Но спорить с ним мне не хотелось. Дело было давно прошедшее, и он тяжело искупал свою вину.

— Вы все-таки думаете, что мне лучше не встречаться с Мякотиным?

— Я думаю, что это будет тяжело и вам, и ему.

Элинский ушел, и больше я с ним не встречалась.

Первое время, как я слышала, он с семьей очень нуждался, но потом дела его поправились. Он занялся покупкой и продажей дач в Финляндии.

В. Д. Маслова вернулась в Нижний, затем уехала оттуда, наши пути разошлись.

Если не считать этого трагического эпизода, не касавшегося ни ее, ни меня, у нас так и не было никакого рокового столкновения, которое она с такой уверенностью предсказывала. И мы даже как-то перестали интересоваться друг другом.

С М. В. Бернштам мои отношения, напротив, все углублялись и упрочивались. У нее был в Петербурге гораздо более обширный круг знакомств, чем у меня. Она, между прочим, вела преподавание в воскресной школе для рабочих на Шлиссельбургском тракте. Я этому сильно завидовала. Это было очень живое дело, и партия социал-демократов придавала ему значение, вербуя через школу членов в незадолго перед тем основанный Союз освобождения рабочих.

Мне очень хотелось тоже проникнуть в Шлиссельбургскую воскресную школу, но на мою просьбу допустить меня в число преподавательниц, последовал категорический отказ. Такую же участь имели и все мои следующие попытки добиться разрешения. Должно быть, тут сыграли роль мои нижегородские связи.

Пришла весна, и меня опять неудержимо потянуло в Нижний. Я получила письмо от Владимира Галактионовича. Он писал мне, что его сестра, живущая с семьей в Петербурге, хочет прислать к ним на лето свою двухлетнюю дочку Верочку, и они просят меня привезти ее к ним. Я съездила к Эвелине Галактионовне, сказала ей, когда я еду, и сговорилась, что она привезет девочку к отходу поезда.

Надо сказать, что на этот раз я была довольно нерасчетлива и денег на дорогу оставалось в обрез. Билеты продавались только до Москвы. В Москве на извозчике надо было переехать на Нижегородский вокзал и взять билет уже до Нижнего. Притом вещи в вагон брать не разрешалось. Пришлось сдать свой небольшой чемоданчик в багаж.

И вот, когда я в Москве понесла его сдавать, оказалось, что на багаж денег не хватает. Я уже обдумывала, что бы мне продать из своего скудного имущества, как вдруг вспомнила, что, прощаясь со своей дочкой, Эвелина Галактионовна завязала ей какую-то мелочь в уголок платка. Я решила ограбить ребенка и взяла у нее ее платочек.

Там оказалось, как теперь помню, 60 копеек. Этого как раз хватило для оплаты багажа, даже осталась 1 копейка, и мы могли продолжить свое путешествие. Ночь прошла спокойно, но при подъезде к Нижнему, мной овладело сильное беспокойство. Вокзал был тогда на ярмарочной стороне Оки. Во время половодья понтонный мост через Оку не наводился, и взять извозчика до дома, где с ним расплатятся, было нельзя. Надо было брать извозчика за двугривенный до пристани перевозного парохода, платить пятачок за перевоз и на городском берегу нанимать извозчика до дома. А у меня не было ни двугривенного, ни даже пятачка.

Я, правда, надеялась, что кто-нибудь из Короленок встретит свою гостью, но все-таки не была в этом уверена, тем более что, по ограниченности финансов, я не телеграфировала о выезде.

Сердце у меня билось, когда поезд подходил к пустынной платформе. Но вот в окна мелькнула серая барашковая шапка Владимира Галактионовича, и все страхи сразу улетучились.

Он посмеялся над моей непредусмотрительностью и благополучно довез нас до дому, сдал сначала по принадлежности меня, а потом повез домой ограбленную племянницу.

Атмосфера в Нижнем была той весной совсем не такая, как обычно. Через год после голода по всему Поволжью свирепствовала холера, и вспыхивали вызванные ею холерные бунты.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Голод народ переносил безропотно, как Божье наказанье, помощь принимал с благодарностью. Он никого не винил в бедствии, хотя как раз тут-то и нетрудно было найти виноватого. А с холерой народ не хотел мириться. Надо было найти виновного, и он нашелся. Ими были, понятно, доктора, которым выгодно распускать болезни и получать плату за лечение.

Возникали всевозможные легенды. Некоторые своими глазами видели докторов, бросающих отраву в колодцы. Другие были свидетелями, как здоровых людей хватали крючьями и волокли в холерные бараки. Неудачные полицейские меры подогревали слухи, семьи не давали увозить в больницы заболевших. Дезинфекторов встречали в палки. То тут, то там толпа избивала докторов и студентов-медиков. Все это создавало тревожное настроение. Ни о каком веселье, ни о каких катаниях на лодках и думать было нельзя.

В Нижнем, правда, было относительно спокойно. Эпидемия в нем еще не вспыхнула. Губернатор Баранов мог проявить энергию, не подрывая тем свою популярность.

Предварительные меры, принятые им, оказались довольно разумны, и, когда начались заболевания, они не вызвали такой паники, как в других местах.

Помню эпизод, связанный с холерой. В Нижний приехала из Москвы курсистка, которую постигла какая-то личная неудача. Ее мрачное настроение все усиливалось и кончилось попыткой самоубийства. К своим спасителям она отнеслась крайне раздраженно и упрямо заявляла, что все равно покончит с собой.

Об этом узнала тетя и попросила познакомить ее с курсисткой. Та пришла. Тетя стала спрашивать ее, действительно ли жизнь стала ей в тягость, и она твердо решилась избавиться от нее. Девушка отвечала утвердительно. Тогда тетя спросила, знает ли она, какое разразилось бедствие, и какой ужас испытывают те, на кого обрушивается эта страшная болезнь. А ухаживать за больными, облегчать их страдания мало кто соглашается. Слишком велик страх заразиться. Уход между тем очень прост и не требует специальной подготовки.

Коли ей жизнь не дорога, почему бы ей не предложить свои услуги. Если она заразится и умрет — ну что же, она к этому и стремится. Но все-таки прежде она облегчит страдания хоть нескольких несчастных, может быть и спасет кому-нибудь жизнь.

Тетины аргументы подействовали, как это ни странно. Девушка поступила сиделкой в холерную больницу, не заразилась и вышла оттуда, совершенно забыв о своем намерении. Она приходила к тете и горячо благодарила ее за указание пути к спасению. Она поступила на фельдшерские курсы и занялась медицинской работой.

У меня не было ни достаточной самоотверженности, ни причин для сведения счетов с жизнью, я не последовала примеру курсистки. И я не уверена, что тетя так же спокойно направила бы меня в холерную больницу.

Осенью я с обычным удовольствием вернулась на Курсы.

Этот год на Курсах не оставил таких ярких воспоминаний, как первые два. Все уже было знакомо, хотя и приятно по-прежнему.

Прибавилось два новых профессора — чрезвычайно красноречивый, но, по-моему, не особенно содержательный И. А. Котляревский, читавший нам Байрона и романтизм, и Н. И. Кареев, читавший историю французской революции.

Тема настолько привлекала, что огромная аудитория оказалась переполненной. Кареев был полной противоположностью Котляревскому. Лекции его были очень содержательны, но лектор он был не блестящий, читал таким монотонным голосом, что драматические события в его изложении тускнели и внимание аудитории постепенно ослабевало.

Помню такой случай. Кареев излагал историю якобинских казней.

— Маркиз взошел на эшафот, — повествовал профессор, — и сказал… Дайте мне стакан воды, мне что-то нехорошо…

Погруженная в гипнотическое состояние аудитория равнодушно выслушала странную просьбу маркиза.

— Дайте мне стакан воды, — повторил профессор, — мне что-то нехорошо…

Результат тот же.

— Да дайте же мне стакан воды, — несколько повысил голос профессор, — мне что-то нехорошо.