Карта любви - Елена Арсеньева

«Грязная свинья!» — уже готово было слететь с языка Юлии, однако она успела подхватить за самый кончик хвостика это безусловно правдивое, однако же смертельно для нее опасное выражение и приберечь его до лучших времен: невозможно даже и вообразить, что сделала бы с ней орда этих дикарей, узнав, что она — русская, даже только заподозрив сие!

Однако в компании нашелся все же человек, осмелившийся возразить хозяину.

— Отчего же это все? — весело поинтересовался Ржевусский, играючи нарезая огромный ломоть поросятины на крошечные, почти неразличимые взором кусочки и изящно отправляя их в рот. — Есть и среди них замечательные люди. Скажем, Винцент Грушевский, Теодор Гоголевский…

— Полно брехать! — перебил чей-то расползшийся голос. — Это польские фамилии!

— Совершенно верно. — Ржевусский отвесил в ту сторону легкий поклон. — Однако подлинно эти люди зовутся Василием Волковым и Федором Кучеровым. Я мог бы назвать еще многих перебежчиков из русской армии, которые оказали нашему делу истинную подмогу. Их вдохновляет лозунг, предложенный Лелевелем: «За вашу и нашу свободу!»

«Предатели!» — с негодованием подумала Юлия, с такой ненавистью вонзая нож в поросятину, что из-под лезвия во все стороны полетели брызги нежного мяса, и тут же почувствовала, что глаза Ржевусского устремлены на нее.

— Однако же вы, безусловно, правы, мсье Жалекачский, — приятным голосом проговорил он. — Русских надо всегда держать в ежовых рукавицах, без палки и плети к ним нельзя и подойти. Не зря же генерал Аракчеев, ближайший человек императора Николая, предложил всю Россию превратить в военные поселения — только так можно справиться с русской ленью и расхлябанностью. Однако дивный вкус этого мяса, — он воздел на вилку крошечный кусочек, — напомнил мне очаровательную историю, связанную с этими военными поселениями. Ее рассказал мне Леон Сапега [51].

— Виват Сапега! — закричали утомленные беседами паны-братья и сноровисто опрокинули в пересохшие глотки по кубку, прежде чем Ржевусский успел прожевать свой кусочек.

— Генерал, прибывший из Петербурга с инспекцией, обходил жилища поселенцев. Для того чтобы показать ему зажиточность людей, в каждой избе велено было накрыть стол для обеда и поставить жареного поросенка. Адъютант генерала, подозревая, что один и тот же поросенок фигурирует на всех столах, незаметно отрезал у него хвост. И действительно, в следующих избах поросенок был уже без хвоста.

Шляхта в восторге легла головами в груды обглоданных костей и липкие лужи вина. Хохотали, задыхались, смачивали луженые глотки новыми квартами и гарнцами — и опять хохотали. Ржевусский мигом стал всеобщим любимцем, только Юлия глядела на него с ненавистью. Как и всякий истинно русский человек, она не оставляла ни одной нации право насмехаться над своим народом, однако в кругу соотечественников всегда готова была сделать это сама. Но чтоб грязная шляхта да сей закутанный в женские тряпки турок — не турок, француз — не француз, поляк — не поляк?!

«Ничего, — мрачно подумала она, от всего сердца желая сейчас оказаться пророчицей. — Варшаву все равно возьмут».

— Кстати, об Аракчееве, — лукаво произнес Ржевусский, и Юлия вновь перехватила его пристальный взгляд. — Сей достойный вельможа славен своей жестокостью и вспыльчивостью. Однажды, когда он одевался для доклада государю и был крайне озабочен, слуга доложил о болезни его любимой лошади. Не расслышав и занятый другими мыслями, Аракчеев по привычке ответил коротко: «Тысяча палок — и в Сибирь!» Бедная лошадь получила тысячу палок, но прежде чем ее отправили в Сибирь, дело разъяснилось. А сколько людей пало жертвой минутной рассеянности тирана!

Последних глубокомысленных слов его никто уже не слышал. Хохот, покрывший все звуки, вполне заслуживал названия гомерического, но Юлия, как ни была возмущена и уязвлена, даже шевельнуться не могла, пригвожденная к месту откровенно насмешливым взглядом Ржевусского.

«Господи, да он же понял! — ошпарила ее внезапная догадка. — Он же нарочно говорит все эти гадости о русских, потому что знает, что я — тоже русская! Но откуда, каким образом? Разве мы виделись прежде? Нет, едва ли! Да какая разница?! Главное, что он знает, что может выдать!..»

Сердце ее перестало биться, ибо Ржевусский приподнялся, как бы желая что-то сказать во всеуслышание, и тут чья-то рука вцепилась в руку Юлии. От неожиданности она слабо пискнула и едва не умерла на месте, увидев склонившееся к ней опухшее лицо пани Жалекачской, на коем смешались белила, румяна и синева под глазами. Это лицо, как пресловутое трехцветное знамя, бросало вызов могуществу времени, и Юлия, невзирая на остроту момента, с трудом могла спрятать улыбку.

— Что-то вид у вас, паненка, усталый! — Басистый шепот пани Катажины звучал как приказ, но отнюдь не сочувствие. — Не пора ли вам в постель? Марыля! А ну, проводи гостью в свою комнату, да смотри, чтоб ее никто не беспокоил!

Худосочная, пьяненькая Марыля с неожиданной силой повлекла Юлию за собой, и та подчинилась, не зная, опасаться ли новой западни или радоваться внезапному спасению. С порога она, обернувшись, перехватила разочарованный взор дракона: законная добыча ускользала! Впрочем, если прибегнуть к эвфемизмам, слишком уж il cultive volontiers la vigne du Seigneur! [52] — сиречь, напился вдрабадан, чтобы чего-то суметь осуществить, а не только возжелать.

Глядел на Юлию и Ржевусский, но что сверкало в глубине его черных глаз: досада или насмешка, — понять было невозможно. Да и не к чему ей это! Главное — спать!

* * *

…Она открыла глаза и с трудом поняла, где находится. Призрачный, бледный полусвет царствовал в этой полупустой комнате, где мебели было — всего лишь один резной столик да кровать, на которой она сейчас лежала. Невзрачная Марыля сладко похрапывала в куче одеял на полу.

За окном стояло холодное зимнее утро. День едва пробивался сквозь примороженные стекла. Они выходили в палисадник и были до половины затенены кустарниками, запушенными изморозью, что и придавало комнате этот бледный, холодноватый свет и цвет.

Юлию даже зазнобило от одного только созерцания стужи, наконец-то воцарившейся на дворе. В постели-то тепло… Но для полного счастья ей сейчас мучительно не хватало ванны. Или хотя бы лоханки с теплой водой! Невмоготу было немытому телу, волосам, которые насквозь, как ей казалось, пропитались табачищем да винищем. Она с отвращением взглянула на свое смятое платье, на кучку белья. Встала и, завернувшись в простыню, босиком прокралась к дверям.

Тишина гробовая!