История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2 - Джованни Казанова

— Ваша расписка, мадам, больше мне не принадлежит. Она находится на хранении, в запечатанном виде, у нотариуса ХХ…, который, согласно этой квитанции, должен вернуть пакет только вам самой.

Она читает квитанцию и спрашивает, почему я не хранил расписку сам.

— Я боялся, мадам, что у меня ее украдут; боялся ее потерять, боялся, как бы ее не нашли в случае моей смерти или какого-либо еще несчастного случая.

— Вы действуете крайне деликатно; но мне кажется, что вы должны были оставить также и за собой право изъять вложение у нотариуса.

— Такое могло бы случиться только в случае, если бы возникла необходимость его забрать.

— Такой случай легко мог бы возникнуть. Могу я сейчас послать к нотариусу, с тем, чтобы он принес сюда пакет?

— Да, мадам.

Она отправляет своего адьютанта; нотариус приходит и приносит пакет; он уходит; она вскрывает пакет и находит бумагу, в которой видно только ее имя, все остальное замазано наглухо черными чернилами, так что невозможно прочесть ранее написанное.

— Это, — говорит она, — демонстрирует с вашей стороны образ действий и благородный и деликатный; но как вы докажите, что я действительно держу в руках мою расписку, — ведь здесь ничего не видно, кроме моего имени.

— Вы правы, мадам, и если вы не уверены в этом, я самый несчастный человек в мире.

— Я в этом уверена, потому что это должно быть так, но согласитесь, что невозможно судить, что это действительно моя расписка.

— Я согласен, мадам.

В последующие дни она пользовалась каждым случаем, чтобы придраться ко мне. Она не принимала меня под предлогом, что она слишком в неглиже, и при этом я должен был томиться в прихожей. Когда я рассказывал что-то забавное, она делала вид, что не понимает, что здесь забавного, и часто, когда я говорил, она не смотрела на меня, и потому я говорил плохо. Довольно часто, когда г-н Д. Р. смеялся над тем, что я сказал, она спрашивала, о чем идет речь, и когда я бывал вынужден повторить, находила это плоским. Если один из ее браслетов расстегивался, мне приходилось его поднимать, но при этом она говорила, что я не умею его поправлять, и вызывала горничную. Такое поведение меня явно раздражало, и она делала вид, что не замечает этого. Г-н Д. Р. старался меня подбодрить, и, не зная, что сказать, она говорила, что мои шутки исчерпались. Я это сознавал. Я засыхал, я не понимал, наконец, с чем связано такое изменение настроения, для которого я не давал никакого повода. Чтобы отомстить, я все время думал о том, чтобы начать подавать ей некие знаки пренебрежения, но не было подходящего случая; наедине с собой я часто плакал. Однажды вечером г-н Д. Р. спросил меня, часто ли я бывал в жизни влюблен.

— Три раза, монсеньор.

— Всегда счастливо, не правда ли?

— Всегда несчастливо. Первый раз, возможно потому, что я был аббат, я не осмеливался открыться. Второй раз, потому что фатальное событие принудило меня отдалиться от объекта моей любви как раз в тот момент, когда я был близок к успеху. В третий раз, поскольку уважение, которое я испытывал к персоне, которую любил, вместо того, чтобы заставить ее сделать меня счастливым, внушило ей желание меня исцелить.

— И к каким способам она прибегла, чтобы способствовать вашему исцелению?

— Она перестала быть любезной.

— Понимаю: она стала вас обижать. И вы это воспринимаете как сострадание? Вы ошибаетесь.

— Разумеется, — добавила м-м Ф. Сострадают к тому, кого любят; и его не собираются исцелять, делая несчастным. Эта женщина никогда вас не любила.

Я так не считаю, мадам.

— Но вы исцелились?

— Разумеется, потому что когда я вспоминаю о ней, я спокоен, но мое выздоровление продолжалось долго.

— Оно продолжалось, я думаю, до той поры, пока вы не влюбились другой раз.

— Другой раз? Разве вы не слышали, мадам, что мой третий раз был моим последним?

Три — четыре дня спустя г-н Д. Р. сказал мне, поднимаясь из-за стола, что мадам нездоровится и она одна, и что он не может пойти составить ей компанию; он предложил мне пойти к ней и сказал, что уверен, что я доставлю ей удовольствие. Я отправился туда и высказал ей несколько комплиментов. Она располагалась на шезлонге. Она ответила, не глядя на меня, что чувствует лихорадку и не предлагает мне остаться, так как уверена, что это мне будет неприятно.

— Я уйду, мадам, только после вашего прямого приказа, и в этом случае я проведу эти четыре часа в вашей прихожей, так как г-н Д. Р. мне сказал его дождаться.

— В таком случае, садитесь, если хотите.

Такая сухость меня задела, но я ее любил, и никогда еще не видел ее такой красивой. Ее недомогание не показалось мне притворным — у нее был жар. Я оставался там еще с четверть часа, хуже чем немой. Выпив полстакана лимонада, она позвонила горничной, попросив меня выйти на минуту. Когда она позвала меня войти снова, она спросила, наконец, куда подевалась моя веселость.

— Если моя веселость, мадам, пропала, я думаю, что она ушла единственно по вашему приказу; призовите ее, и вы ее снова увидите, всегда счастливую в вашем присутствии.

— Что я должна делать, чтобы ее призвать?

— Быть такой же, какая вы были при моем возвращении из Казопо. Я вам не нравлюсь уже четыре месяца, и, не понимая, от чего, я в отчаянии.

— Я такая же. В чем вы видите мое изменение?

— Святое небо! Во всем, за исключением вашей личности. Но я принимаю свою участь.

— Какова же ваша участь?

— В том, чтобы страдать в молчании, никогда не теряя чувства уважения, которое вы мне внушаете, неустанно подчеркивать глубокую покорность, всегда искать случай оказать вам знаки своего усердия.

— Я благодарна вам, но я не знала, что вы можете страдать в тишине из-за меня. Вы мне интересны и я всегда слушаю с удовольствием рассказы о ваших авантюрах; это правда, что меня очень заинтересовали три ваши влюбленности, о которых вы говорили.

Стараясь быть занимательным, я сочинил три небольших любовных истории, в которых развернул парад сантиментов и чистой любви, не говоря ни слова о наслаждениях, видя, что она именно этого ожидает. Деликатность, уважение, долг все время испытывали с ними трудности; но настоящий возлюбленный, говорил я, никогда не нуждается в таких доказательствах, чтобы испытать счастье. Я видел, что она воображает вещи такими, какими они должны быть; но я замечал также, что моя сдержанность и мое уважение ей нравятся. Хорошо ее понимая, я не видел лучшего средства, чтобы ее настроить. Она стала размышлять о последней моей возлюбленной даме, которая из сострадания ко мне задумала меня спасать, что запало мне в душу; но я притворился, что ничего не понял.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});