«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского - Андрей Ранчин

«Прощальная ода» Бродского перекликается также с другим державинским стихотворением — «На смерть Катерины Яковлевны, 1794 году июля 15 дня приключившую»:

Уж не ласточка сладкогласнаяДомовитая со застрехи —Ах! моя милая, прекраснаяПрочь отлетела, — с ней утехи.

Не сияние луны бледноеСветит из облака в страшной тьме, —Ах! лежит ее тело мертвое,Как ангел светлый во крепком сне.<…>О ты, ласточка сизокрылая!Ты возвратишься в дом мой весной;Но ты, моя супруга милая,Не увидишься век уж со мной.

(С. 207)

В обоих стихотворениях совпадают мотивы невозможности встречи с умершей (у Державина это покойная женщина, у Бродского — похороненная любовь), сближают их не только образ ласточки, но и образ ангела.

Ласточка (и шире — птица) у Бродского означает поэта[332] и поэтическое слово. Образ ласточки как воплощения поэтического слова и творчества встречается у Осипа Мандельштама; у него, как и у Бродского, ласточка соотнесена также с зимой и со смертью[333]. Аллюзия у Бродского полифункциональна, цитата — образ ласточки — указывает одновременно на два денотата: на державинскую «Ласточку» и на мандельштамовские тексты.

Другой претекст стихотворения Бродского — «Ласточка» Н. А. Заболоцкого, в которой, как в «Прощальной оде», ласточка соотнесена с лирическим героем, символизируя его душу. Ласточка также стремится в мир смерти, а смерть, по-видимому, иносказательное обозначение любовного разрыва, разлуки:

И душа моя касаткойВ отдаленный край летит.Реет, плачет, словно птица,В заколдованном краю,Слабым клювиком стучитсяВ душу бедную твою.

Но душа твоя угасла,На дверях висит замок.Догорело в лампе масло,И не светит фитилек.Горько ласточка рыдаетИ не знает, как помочь,И с кладбища улетаетВ заколдованную ночь[334].

Текст Заболоцкого — вариация державинской «Ласточки». Бродский же «перечитывает / переписывает» державинские стихи «вслед» за Заболоцким.

Державинская строка «Я царь — я раб — я червь — я бог!» (с. 116) переосмысляется в стихотворениях Бродского «Воронья песня» (1964) и «Примечания папоротника» (1988):

Перезимуем и это, выронив сыр из клюва,но поймав червяка! Извивайся червяк чернильныйв клюве моем, как слабый, которого мучит сильный:дергайся, сокращайся! То, что считалось суммойсудорог, обернется песней на слух угрюмой…

(«Воронья песня» [I; 303])

Впрочем, все это значит просто, что постарел,что червяк перестал извиваться в клюве.<…>Внемлите же этим речам, как пению червяка,а не как музыке сфер, рассчитанной на века.

(«Примечания папоротника» [III; 172])

Дар поэзии и слова, а не духовное единство с Творцом, как в державинской оде «Бог», составляет истинную сущность лирического «Я» в этих стихотворениях; державинский мотив мировой гармонии, облеченный у Бродского в образ, который восходит к Пифагору («музыка сфер»), в «Примечаниях папоротника» демонстративно отвергается. «Я» в поэтическом мире автора «Вороньей песни» и «Примечаний папоротника» говорит о своем малом месте в бытии и не солидарно с Державиным, утверждавшим одновременно и свое ничтожество («червь»), и свое величие («бог»). Несколько поэтических текстов образуют смысловой фон, контекст стихотворения Бродского «Осенний крик ястреба». Прежде всего, это «Осень» Е. А. Баратынского, с которой стихи Бродского сближает подтекстовый мотив замерзания творческого дара, умирания поэзии[335]. Так как птица в поэзии Бродского — одна из традиционных манифестаций лирического «Я», «Осенний крик ястреба» может быть истолкован как символический рассказ о смерти самого поэта[336]. Поэтому в круг текстов, на которые проецируется это стихотворение, несомненно входит «Лебедь» Державина — переложение оды Горация «К Меценату». Державин пишет о бессмертии поэта, превратившегося в лебедя:

Необычайным я пареньемОт тленна мира отделюсь,С душой бессмертною и пеньем,Как лебедь, в воздух поднимусь.

В двояком образе нетленный,Не задержусь в вратах мытарств;Над завистью превознесенный,Оставлю под собой блеск царств.

(С. 303–304)

В стихотворении Бродского парение в поднебесье изображается не как свободный полет, дарующий бессмертие, но как выталкивание птицы воздухом в небо, — выталкивание, приводящее к гибели:

<…> Но упругий слойвоздуха его возвращает в небо,в бесцветную ледяную гладь.В желтом зрачке возникает злойблеск. То есть помесь гневас ужасом. Он опятьнизвергается. Но как стенка — мяч,как паденье грешника снова в веру,его выталкивает назад.Его, который еще горяч!В черт те что. Все выше. В ионосферу.В астрономически объективный адптиц, где отсутствует кислород <…>

(II; 378)

Оба поэта упоминают об оперенье птиц. В обоих стихотворениях земля внизу увидена взглядом высоко взмывшей в небо птицы. У Державина:

Лечу, парю — и под собоюМоря, леса, мир вижу весь;Как холм, он высится главою,Чтобы услышать богу песнь.

(С. 304)

У Бродского:

<…> Глядя вниз,он видит, что горизонт померк,он видит как бы тринадцать первыхштатов, он видит: изтруб поднимается дым. Но как раз числотруб показывает одинокойптице, как поднялась она.

(II; 378)

Державинскому небесному, гармоническому пению лебедя:

Но, будто некая цевница,С небес раздамся в голосах —

(С. 304)

противопоставлен у Бродского механический предсмертный крик ястреба:

И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,клюва, похожий на визг эриний,вырывается и летит вовнемеханический, нестерпимый звук,звук стали, впившейся в алюминий:механический, ибо непредназначенный ни для чьих ушей.<…>…Пронзительный, резкий крикстрашней, кошмарнее ре-диезаалмаза, режущего стекло,пересекает небо. И мир на мигкак бы вздрагивает от пореза.

(II; 379)

Строки горациевско-державинских стихов о бессмертии и славе поэта претерпели под пером Бродского разительную метаморфозу, стали описанием гибели птицы (и стихотворца) в лишенном воздуха космосе.

Неоднократно в стихотворениях Бродского встречаются отдельные реминисценции и образы из державинских текстов. Таков травестийный образ Борея-пахаря:

И видит каждый ворон,как сам Борей впрягся в хрустальный плуг,вослед норд-ост влечет упряжку борон.

(«Пришла зима, и все, кто мог лететь…» [I; 407])

Эти строки напоминают о шутливом изображении Борея — седого старика, сковывающего цепями воды, в стихотворении «На рождение в Севере порфирородного отрока» и Борея — богатыря, спущенного с чугунных цепей, в «Осени во время осады Очакова» Державина. Борей-пахарь Бродского напоминает также Осень-крестьянку в «Осени во время осады Очакова». Норд-ост у Бродского отсылает к еще одному стихотворению Державина, написанному на воцарение Александра I, — «Умолк рев норда сиповатый…».

В стихотворении Бродского «Время года — зима. На границах спокойствие. Сны…» необычно переосмыслен державинский образ рыбы, лежащей на столе («шекснинска стерлядь золотая» из «Приглашения к обеду» — с. 223; «с голубым пером / <…> щука пестрая» из «Евгению. Жизнь Званская» — с. 329), соединенный с образом «похоронного» стола из державинского стихотворения «На смерть князя Мещерского» («Где стол был яств, там гроб стоит» — с. 86). У Державина рыба, лежащая на столе, описывается с любованием, она воплощает великолепие жизни, довольство, пиршественную радость. В поэзии Бродского рыба — манифестация лирического «Я», а также символ Христа. Стол в стихотворении «Время года — зима. На границах спокойствие. Сны…» оказывается «похоронным», а не пиршественным[337], и лежать на нем лирическому герою, уподобленному рыбе: