Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами - Дэвид Эдмондс

Вайсман же был настолько очарован этим эксцентричным богачом, чьей семье принадлежала едва ли не половина Вены, что он — тощий, вечно голодный — безропотно плелся пешком через весь город ради участия в этих встречах круга избранных. Австрийский математик Карл Менгер, тоже член Венского кружка, в выражениях, напоминающих высказывания Фейгля о Шлике, говорил, что раболепие Вайсмана перед «его кумиром» Витгенштейном «доходит до абсурда». Вайсман, как и положено подобострастному ученику, даже перенял у своего идола привычку хлопать себя ладонью по лбу.

Бывало так, что этот «шлеп», как сказали бы обитатели Леопольдштадт, оказывался тщетным. Зачастую Витгенштейн отказывался обсуждать философские вопросы и настаивал на чтении стихов. В то время он особенно любил бенгальского поэта Рабиндраната Тагора; скорее всего, его привлекала кристальная чистота и ненавязчивая духовность этих стихов. Читал он, обычно повернувшись лицом к стене. И когда озадаченные логики глядели ему в спину, стараясь не выдать своего нетерпения, возможно, до них начинало доходить, что они, быть может, совсем неправильно понимают своего мессию.

«Тщеславие поэта со стыдом рассеивается перед тобою. О поэт-наставник, я сажусь у ног твоих. Пусть моя жизнь будет проста и правдива, как свирель из тростника, которую ты наполняешь звуками»[9].

Неотразимая привлекательность Венского кружка для мира философии проистекала из простоты его базового принципа: только два типа высказываний имеют право на существование. Во-первых, это высказывания, истинность или ложность которых обусловлена значением входящих в них слов. Это такие высказывания, как «все холостяки неженаты», уравнения типа «2 + 2 = 4» и логические умозаключения, наподобие «Все люди смертны; Сократ — человек; следовательно, Сократ смертен». Во-вторых, это высказывания эмпирические, истинность или ложность которых поддается верификации: «Вода кипит при ста градусах по Цельсию»; «Земля плоская» (высказывание, доступное для верификации и имеющее смысл даже в том случае, если оно ложно).

Все прочие высказывания, согласно Венскому кружку, попросту бессмысленны. Так, поскольку существование Бога невозможно ни доказать, ни опровергнуть, всем высказываниям о религии прямая дорога в интеллектуальную мусорную корзину, а вслед за ними отправляется и метафизика. Туда же следуют и утверждения об эстетике, этике и смысле жизни. Высказывания типа: «Убийство — грех», «Нужно всегда быть честным» или «Пикассо рисует лучше, чем Моне» могут быть по-настоящему поняты только как выражение личного суждения: «Я не одобряю убийство»; «С моей точки зрения, люди должны всегда говорить правду»; «Пикассо мне нравится больше, чем Моне». «Все доступно человеку» — гласил манифест кружка. «Человек есть мера всех вещей».

Основная функция философии, полагали они, — не погружаться в дебри метафизики, а прояснять понятия, которыми оперируют ученые. Ученые — вот главные игроки на поле. Философ лишь помогает им, анализируя тактику игры. Философия всегда будет играть подчиненную роль по отношению к науке.Однако даже в терминах самого кружка все было не так просто. Если высказывание имеет смысл только потому, что его можно верифицировать, то что такое верификация? На заре Венского кружка многие его члены отдавали все свои силы решению этого вопроса. Например, как сделать, чтобы максима «Смысл предложения — это способ его верификации» относилась и к предложениям об истории, таким, как «Вильгельм-Завоеватель выиграл битву при Гастингсе»? Венский кружок полагал, что задача науки — генерировать предсказания, которые потом можно будет подвергнуть проверке. Но какие доступные проверке предсказания можно найти в высказывании о Норманском завоевании 1066 года?

Ответ на это был таков: орудия, которыми традиционно пользуется историк (архивы, письма, археологические и устные свидетельства и так далее), подобно инструментам ученого — бунзеновским горелкам, штативам и колбам — снабжают исследователя доказательствами в пользу преимущества одной теории над другой. Более того: высказывания из области истории действительно порождают предсказания, в том смысле, что если высказывание истинно, то следует ожидать, что все последующие свидетельства будут подтверждать его истинность.

В последующие годы утверждение о том, что высказывания из области истории имеют смысл только потому, что они в принципе поддаются проверке, многим покажется странным. Втискивание всех очевидно осмысленных высказываний в смирительную рубашку верификации выглядело искусственным и насильственным. Оно означало, например, что высказывания о состояниях других людей («У Хенни болит голова») следует оценивать только на основании данных «за» или «против» самого высказывания («Нужен ли Хенни аспирин?»). Альтернативная, продиктованная здравым смыслом точка зрения состоит в том, что такие утверждения, как «Всякий раз, когда из комнаты выходят люди, мебель исчезает, а когда они входят, появляется снова», осмысленны: они имеют смысл, несмотря на то, что проверить их невозможно. Даже внутри Венского кружка принцип верификации вызывал все больший скептицизм, а к середине тридцатых от него почти полностью отказались. А позже, когда А. Дж. Айера спросили о недостатках движения, он ответил: «Думаю, самый важный недостаток состоял в том, что почти все его выводы были ложными». И все же какое-то время это было самое модное философское учение западного мира.

Теория, согласно которой осмысленные высказывания должны быть либо аналитическими (когда истинность или ложность высказывания можно определить исходя из значений входящих в него слов или символов, — «все треугольники имеют три стороны»), либо доступными наблюдению, получила известность как «логический позитивизм», а «Библией» большинства логических позитивистов стал «Логико-философский трактат». Именно из «Трактата» они почерпнули принцип верификации и, подобно Расселу, были согласны с одним из главных утверждений Витгенштейна: все математические доказательства, независимо от их сложности, и все логические умозаключения — например, «Если идет дождь, то дождь либо идет, либо не идет», или «Все люди смертны; Шлик — человек; следовательно, Шлик смертен» суть просто тавтологии. Иными словами, они не несут никакой информации о реальном положении дел; они лишены сути; речь в них идет только о внутренних взаимоотношениях высказываний или уравнений. Они не могут сообщить нам, нужно ли брать зонтик, действительно ли Шлик смертен, и вообще, человек ли он.

Насколько точной была интерпретация «Логико-философского трактата» Венским кружком — это уже другой вопрос. Витгенштейн разделил все предложения на такие, о чем можно что-либо сказать, и такие, о чем следует молчать. Научные предложения относятся к первой категории, а этические ко второй. Но вот чего многие члены Венского кружка не поняли, так это того, что Витгенштейн не утверждал, будто то, чего нельзя высказать, бессмысленно. Напротив: только то, о чем мы не можем ничего сказать, действительно имеет значение. Витгенштейн подчеркивал эту мысль «Трактата» в письме к одному знаменитому венскому издателю: «Главный вопрос — это вопрос этический. Моя работа состоит из двух частей: то, что перед вами, плюс все то, что я не написал. И важна именно эта, вторая часть».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});