Флавиан. Восхождение - Протоиерей (Торик) Александр Борисович

— В этом все и дело! — снова улыбнувшись, ответил Эдуард. — Там находятся рабочие-албанцы, которые ремонтируют Панагию и что-то строят на вершине. Они не пустили нас к себе, сказав, что у них нет места, и жестами показали идти на вершину!

— Чего! — рассвирепел бывший спецназовец Игорь. — Да они у меня сейчас сами ночевать будут в овраге! Не пустить паломников! Пошли! Сейчас я посмотрю, как эти «албаносы» не пустят ночевать нашего батюшку!

Он сбросил рюкзак и решительно двинулся в сторону двери скита.

— Игорек! — тихим голосом позвал его Флавиан.

Игорь недоуменно остановился и повернулся к батюшке.

— Игорек! Не ходи туда, пойдем наверх, — еле стоящий на ногах Флавиан кивком показал в сторону вершины, — это не «албаносы», это Бог так благословляет нас совершить то, зачем мы сюда пришли!

— Отче! — Игорь был просто вне себя от возмущения. — Да вы же сейчас упадете! Как вам сейчас туда идти? Это невозможно!

— «Невозможное человекам возможно Богу»! — процитировал Евангелие Флавиан. — Если Бог руками албанцев отправляет нас наверх, значит, Он даст и сил дойти туда.

— Да вы там просто помрете, по дороге! — в отчаянии махнул рукой Игорь.

— Недостоин я, брат Игорь, такого счастья — помереть на вершине Святой горы! — улыбнулся мой батюшка. — Значит, не помру! Пошли, чего время тянуть!

Бурча что-то под нос, Игорь взял свою поклажу, вскинул ее на плечи и первый двинулся в сторону видневшейся каменистой тропы, ведущей на вершину.

Мы двинулись за ним.

Теперь останавливаться приходилось все чаще, уже не через тридцать — сорок шагов, а через десять — пятнадцать. Флавиан явно изнемогал. Да и я-то сам, вроде и не совсем уж старый и больной, можно сказать — муж «спортивного обличия», а, пройдя столько часов подряд все время в гору, причем большую часть пути по изматывающей жаре, был далеко не в лучшем состоянии.

Ноги, особенно бедренные мышцы, гудели так, что хотелось, чтобы их не было вообще, дыхалка работала на износ, легкая джинсовая рубаха была мокрой насквозь, хоть выжимай! Голова кружилась от усталости, от горного воздуха и от сознания того, что Флавиан сейчас испытывает то же самое, только в гораздо более тяжелой степени. К тому же и тропа вскоре превратилась в узенький, утыканный острыми камнями карниз, идущий серпантином вверх по крутому мраморному склону. Если сорваться вниз...

Даже думать не хотелось о том, в каком виде тебя будут хоронить.

Примерно через полчаса устроили привал. Кое-как примостились на тропе между повсюду торчащих острых каменных обломков.

— Батюшка! — обратился к Флавиану Эдуард, подождав, пока тот отдышится и немножко придет в себя. — Скажите, а это точно, что женщины не могут находиться здесь, на Афоне?

— Точно! — кивнул Флавиан.

— Даже монахини? — опять спросил Эдуард.

— Даже монахини!

— Тогда я не понимаю... — задумчиво пробормотал фотограф.

— А в чем вопрос? — поинтересовался у него батюшка.

— Видите ли, не знаю, как сказать, — замялся Эдуард. — Не хочу, чтобы вы подумали, что я немного того, — он покрутил пальцем у виска, — хотя вот Алексей же сказал, что «то ли еще будет»... Словом, я видел там, — он показал вниз, в сторону Панагии, — женщину, судя по одежде — монахиню, средних лет и очень красивую.

— Когда? — не удержавшись, встрял я.

— Минут за двадцать до того, как подошли вы с батюшкой! — повернулся ко мне Эдуард.

— Как это было? — явно стараясь сохранять спокойствие, спросил его Флавиан.

— Я сидел на камне рядом с тропой, по которой должны были подняться вы, — ответил фотограф, — и, как вы меня научили, читал по вашим четкам молитву Иисусу, я даже не скажу, сколько раз я успел ее прочитать. Когда я в очередной раз прошел весь круг узелков и остановился на крестике, я сказал, как вы меня научили: «Пресвятая Владычице Богородице, спаси меня, грешного!» И мне почему-то так легла на душу эта молитва, что я начал повторять ее дальше вместо молитвы Иисусу, перебирая узелки четок. А когда я завершил весь круг, все тридцать три узелка, она как раз и прошла рядом со мной!

— Просто прошла рядом? — уточнил батюшка.

— Она остановилась, посмотрела на меня очень доброжелательно, перекрестила меня рукой, улыбнулась и пошла дальше. В руке у нее был деревянный посох с небольшой перекладиной сверху!

Флавиан сунул пальцы в нагрудный карман и достал оттуда небольшую заламинированную карточку.

— Такой посох? — он протянул карточку Эдуарду.

— Такой! — удивился тот. — Подождите, да это же она сама! Только плащ у нее был не красный, а черный, весь в мелких складочках! Постойте, да это же... — он посветил фонариком поближе, чтобы разглядеть надпись на иконке, — это что, Дева Мария?

— Эта икона называется «Игумения горы Афонской», — ответил Флавиан, — вы только что получили от нее благословение, от Игумении горы Афонской. Это единственная женщина, которая ходит своими стопами по этой земле. Кстати, «Панагия» переводится как «Всесвятая», этим именем на Афоне чаще других имен называют Матерь Божью. Оставьте себе эту икону, пусть она будет вам памятью об этой встрече!

Вы бы видели глаза Эдуарда, когда до него дошло, что же случилось с ним менее часа назад! Впрочем, и у нас, остальных участников этого разговора, лица вряд ли были менее потрясенными.

Кажется, даже Игорь перестал гневаться на «албаносов».

ГЛАВА 28. Восхождение. Вершина

Наверное, только под впечатлением от чудного происшествия с Эдуардом нам удалось провести в пути еще два с половиной часа, дойти до вершины и остаться в живых.

Иначе не объяснить, как мы вообще смогли все-таки взойти туда. В почти полной темноте мы карабкались по камням по еле видной, а порой и просто пропадающей тропе... Никто из нас не сорвался и не громыхнулся вниз с этой тропы-карниза, нас не сдуло оттуда возникшим за поворотом склона сильнейшим восточным ветром.

Я двигал руками и ногами абсолютно на автомате, нащупывая, куда наступить, чтобы под ребристой подошвой оказалась твердая опора, на которую можно было бы перенести тяжесть тела, чтобы сделать следующий шаг. Одновременно действуя, словно тростью слепого, поочередно двумя палками, я выбирал опору для рук, балансируя на торчащих отовсюду камнях и камушках тропы.

В ушах гудел все усиливающийся ветер, сердце колотилось, как обезумевший зверь, в грудной клетке, ноги периодически сводило судорогой, они подкашивались в самый неподходящий момент.

И, несмотря на все это, я был счастлив. Какое-то особое чувство переполняло меня, и каждой клеточкой своего тела, каждой частичкой своей души я ощущал полноту жизни, особый смысл этого вползания на гору на пределе душевных и физических сил.

Я чувствовал, что сейчас, на этих выветренных веками и истоптанных тысячами паломнических стоп камнях, я получаю нечто несопоставимо большее всем затраченным мною силам. Нечто неохватное моим заторможенным от усталости умом, что я могу получить только здесь и только так, нечто столь ценное для меня, что ради этого стоило и стоит продолжать карабкаться наверх, полубессознательно повторяя:

— Господи! Иисусе Христе! Помилуй мя! Господи! Иисусе Христе...

Еще не дойдя до вершины, не зная, что там вообще есть, я уже чувствовал, что не смогу за этот подъем охватить все то, что изобильно изливается сейчас на меня в невидимом духовном пространстве. Я понял, что должен буду прийти сюда еще один раз, а может быть, и не раз.

Про Флавиана я вообще молчу. Сколько раз он в изнеможении просто ложился вдоль тропы на этом самом карнизе, не чувствуя впивавшихся в измученное тело острых мраморных осколков. Сколько раз я думал: «Все! На этот раз он уже не встанет!» — и прислушивался к его хрипящему дыханию. Но он вставал и снова карабкался по бесконечно тянущемуся вверх серпантину до тех пор, когда, повернув за очередной кусок скалы, мы вдруг не наткнулись на сидящего под ним отца Димитрия и свернувшегося рядом с ним калачиком в спальном мешке Владимира.