Иван-чай. Год первого спутника - Анатолий Знаменский

— А колхоз нам не мог бы помочь? — задумчиво спросил Горбачев.

— Колхоз — вряд ли, — скептически возразил Илья. — Колхозники сами беду нянчат с прошлого года обеими руками, хлеба не хватает… чем помогут?

— А может, съездим все же? Я туда собираюсь давно по старинным делам… Заодно со своим дедом поговоришь. На отпуск можешь рассчитывать, но чтобы медвежью тушу в общий котел и — без накладных! А?

— Когда едем? — спросил Илья.

— Да хоть завтра. Дела подгоняют во все лопатки!

Разошлись поздно. Николай по пути заглянул еще на кухню. Там горел свет, работала золотовская комиссия.

Катя и Дуся управились только к полуночи.

По пути домой, у барака лесорубов, перед ними возник темный силуэт. Остановился на тропе, звякнул железом:

— Кто такие?!

Катя и Дуся шагнули в сторонку, к фонарю над входом барака.

— А-а, руководящая! — радостно закричал человек, и Катя узнала Алешку Овчаренко.

Он бросил лопату и лом, раскинул руки, но Дуська сунула ему кулаком под дых:

— Не озоруй!

— Недотроги, черти! — выругался Алешка. — Куда в полночь мотались? Признавайтесь, а то в стенную печать мигом сообщу!

— Сам-то куда, не по темным ли делам? — хохотнула Дуська.

Алешка снова выругался:

— Коленчатый вал, чертяка, поднял ни свет ни заря, самый медовый сон разрушил! Почетное дело мне навязал… могилы копать. Жмурикам. «Ночью, — говорит, — копать, чтобы в народе мораль не разводить». Хорош бес! Вечно у него все, будто с грудными младенцами — все обмануть хочет людей!

— Хоронить будем днем, к чему это? — недовольно спросила Катя.

— Я ж и говорю, с перекосом старик, — согласился Алешка. — Такие всю жизнь коверкают, а ему подчиняться нужно… Взялась бы ты, руководящая, за него, что ли! Не дело это, мол, Семен Захарыч, ночью могилы копать…

Катя уловила в словах Овчаренко что-то обидно-злое, недоброе. Сказала с горечью:

— Ну зачем ты, Алексей, злобишься выше меры? И говоришь как враг. Ведь ты же добрый, я знаю…

— Я — добрый? — искренне удивился Алешка.

— Добрый. Ну, не повезло тебе в военкомате — переживешь. Не болтай гадости, повезет в другом…

Алешка поднял ломик с лопатой, постоял, глядя вслед уходящим девчатам.

«Я — добрый? — снова спросил он себя и грустно усмехнулся. — «Повезет в другом»… Чертовка руководящая-то. Знает, что ли, что и в другом у меня дела плохи?..»

У него расстроились отношения с Шурой.

Как и следовало ожидать, она узнала о похождениях Алешки.

Перед подругой Шура постаралась не подавать вида: «Ну и пусть… Подумаешь!» Но слова эти были сказаны так неубедительно, что даже простодушная подружка не поверила в них. Не верила им и сама Шура.

Вчера вечером она составила суточную сводку по бурению, оделась потеплее и пошла в поселок, в контору. В сумерках по дороге гомонящей толпой шли с работы люди. Как всегда, рядом с Глыбиным шел Алешка.

Он издали заметил Шуру и умолк. Ему, наверно, захотелось повернуть вспять либо провалиться сквозь землю, но деваться было некуда — шел навстречу.

Она вольна была гордо пройти мимо, даже не глянув на него. У Шуры хватило бы мужества для этого. Но неизвестно отчего Шура сама вдруг поспешно свернула на узенькую тропку к избушке, в которой теперь жила Наташа.

Открывая дверь, мельком оглянулась. Отстав от других, на пустынной дороге стоял Алешка с лопатой на плече и пристально смотрел ей вслед.

Шура знала: стоило ей подойти к нему — и вся его напускная лихость слетела бы прочь и он чувствовал бы себя провинившимся мальчишкой… Но этого нельзя было сделать, Шура после такого шага перестала бы уважать себя.

Проще было бы возненавидеть его, забыть навсегда, как о чужом и пустом человеке. Но и это было свыше ее сил, потому что сердце ни на каплю не хотело уступать рассудку. Потому что тогда он не остановился бы здесь, на дороге, и не смотрел бы ей вслед такими покорными, ждущими глазами.

Да! Шура очень-очень хотела, чтобы он мучительно думал о ней!..

Но откуда об этом мог знать Алешка? Он видел только то, что видели и его спутники: девчонка торопливо сошла с дороги, побежала узкой тропкой, чтобы не повстречаться…

Было отчего томиться и страдать бессонницей, в результате которой Алешка и попал ночью на глаза Шумихину. В другой раз никакая административная воля не заставила бы его в полночь подниматься на работу, оставив теплую постель. Тем более — копать могилы…

Шумихин, верно, здорово удивился, не встретив обычного отпора с Алешкиной стороны, когда посылал его в наряд.

«А эта, руководящая-то! «Ты, говорит, добрый…» Разглядела, значит, через комсомольские очки! Вот бабы, не обидь один раз — до смерти будут рассказывать по секрету, какой хороший бандит попался на узкой дорожке… Смех! А доброту, видать, придется положить в карман, — раздумывал по пути Алешка. — Время такое приходит, что по доброте можно и дуба дать… Ушки придется держать топориком!»

Лес, обмороженный и мрачный, смотрел со всех сторон на одинокого человека. Глухо позвякивала лопата о ломик. Алешка шел к назначенному месту основывать новое кладбище…

Место, которое определил Шумихин, посылая его в необычный наряд, было сухое, высокое, на прошлогодних вырубках, — отсюда в ясную погоду виделось далеко окрест. Но сейчас покуда темно было, жутко, одиноко, — над землей шла беззвездная полярная ночь.

Тощий молодой месяц косо выглядывал из-за серебряной кромки облака, а под ним, вкруг пепельно-синей поляны, замерли поодаль друг от друга черные могучие кедры-семенники, в островерхих папахах серого каракуля, с полной выкладкой снега и хрусткой наледи на широких плечах. Они ссутулились, словно часовые в почетном карауле.

Проваливаясь по пояс в снег, Алешка выбрался на середину поляны и, сдвинув потную ушанку, постоял в раздумье, огляделся.

— Н-ну… старина, — вслух помянул он Канева, поеживаясь то ли от мороза, то ли от невеселых размышлений. — Был ты добрый работяга, жил никому не в обиду, жалко мне тебя, брат! Ругал ты меня немало, а то и жалел втихомолку, и не думалось, что придется так вот нежданно-негаданно прощаться… Да и я, дядя Назар, сроду не копал ни под кого яму, не взыщи, дядя Назар!..

Алешка выбрал издали самый высокий кедр, под стать бывшему своему бригадиру, и промял к нему след. Потом обломал и оббил лопатой нижние ветки, раскидал снег.

Мерзлый суглинок на удар лома отозвался железным звоном. Алешка ударил еще раз изо всей силы, с выдохом, но лом и на этот раз отковырнул лишь малую крошку мерзлоты. Нелегкое было дело — копать могилу…

— Не принимает тебя земля, дядя Назар, — с обидой сказал Алешка и отшвырнул лом. — Не принимает твоей незаконной смерти… Слышишь, дядя Назар?

До ближнего штабеля было шагов двадцать. Алешка упарился, пока натаскал дров. Развел два огромных костра, чтобы отогреть неподатливую землю. Сухие бревна горели на морозе жарко и яростно. Огонь рвался к темному небу, доставал лохматый лишайник на кедровых лапах, сыпал искрами.

Алешка устроился под кедровым шатром. Сидел, привалившись к шершавому стволу, курил в ожидании, пока прогорит костер.

И когда к рассвету огонь наконец прогорел, Алешка долго еще сидел неподвижно, не принимаясь за работу. Вспоминал забытых людей с их судьбами, свое детдомовское и вовсе бездомное детство, силился вспомнить какие-то сказочно-грустные стихи, читанные давным-давно воспитательницей в детдоме, — стихи про одинокую сосну на Севере дальнем…

* * *

В конце марта установились на редкость теплые, солнечные дни. Снег по-прежнему еще горбатился на тесовых кровлях, но к полудню бурые потоки дружно полосовали избяные карнизы, и прозрачные голубые сосульки с тонким, стеклянным звоном падали с крыш.

В деревне приближение весны было особенно заметно. Подтаивала унавоженная узкая дорога, оголтело чирикали воробьи, и по-новому, весело и голосисто, орали петухи, радуясь проталинам. Пахло сенцом, сосновой смолой. Томилась долго скованная льдами земля.

Николай сам правил парной упряжкой. Илья дремал, закутавшись в тулуп и привалившись к спинке обшивней. Лошади дробно прогрохотали по мосту и вынесли санки на крутояр, к околице. У росстаней, где обнялись две старые березы, распустившие до земли тонкие, почерневшие в оттепель ветки, Илья очнулся, привстал, начал знакомить гостя со своей деревней.

Деревушка была неказистая, избы походили на головешки, так и сяк, в беспорядке разбросанные по снегу. На старой шатровой церкви со сбитой колокольней висела клубная вывеска. Узкие переулки — в глубоком снегу, только на одной улице была наезжена узкая колея — в лес, за дровами.

Подъехали к высокой избе в три окна. У крыльца, близ талой лужицы, копошились куры. Илья повел Николая в правление, представлять сельским властям. Сухие, нагретые солнышком деревянные ступени жалобно заскрипели под дюжими гостями, по ним, видать, давно не ступала мужская нога.