Авалон. Возвращение короля Артура - Стивен Рэй Лоухед

Думаю, костер бы не помешал, — промолвил Эмрис.

Да что же тут найдешь для костра в такой темноте, подумал Джеймс и обернулся, ощутив неожиданное тепло. Позади горел вполне приличный костер, языки пламени тянулись ввысь.

Они стояли у костра, греясь. Джеймс размышлял о том, что все происходящее все дальше уходит от реальности. Вот уже второй день он шаг за шагом удалялся от обыденного в сторону чудесного. И, как ни странно, это его не особенно удивляло. А что такого? Вполне естественно стоять среди ночи возле костра, ощущая его живительное тепло. Ситуация такая же старая, как и само человечество.

А потом Эмрис запел.

Он просто открыл рот, и выпустил в мир чудесный голос, словно наклонил бокал и пролил тонкое редкое вино, дав ему свободно утекать в ночь.

Джеймса так поразило это неожиданное выступление, что он не сразу сообразил, что ни слова не понимает из того, что поет старик. Слова напоминали гэльские, но такого гэльского Джеймс никогда не слышал. Мелодия была одновременно и жалобной, и мучительно горько-сладкой, душевной она была, как в лучших старых шотландских и ирландских балладах, где пелось о мертвых возлюбленных, проигранных битвах, павших героях. Джеймс зачарованно смотрел, как этот замечательный человек своим великолепным голосом творит чудо.

Эмрис, похоже, прекрасно понимал, о чем он поет, в голосе его звучали властность и проникновенность. Он не просто пел, он жил в песне. А может, он и становился самим собой, только когда пел? На глазах Джеймса привычное обличье исчезло, теперь перед ним стояло загадочное существо, словно Эмрис сбросил маску, которой вынужден был прикрывать свою нездешнюю сущность.

Джеймс одернул себя. Это все усталость, почти истощение, эмоции, вызванные каскадом недавних событий. Он попытался вслушаться и тут же заметил, как ускорилось сердцебиение. Кожу на затылке покалывало, и он начал чувствовать, будто его разрывают пополам. Кто-то схватил его душу двумя чудовищными руками и теперь тянет в разные стороны. И, что самое странное, душа не рвется, а покорно растягивается.

Краем сознания он отметил, что воздух вокруг него словно бы твердеет. Мелькнула мысль: вот каково приходится насекомым, заживо утонувшим в янтаре.

Ощущение того, что он растягивается, становится все более тонким и бесплотным внутри, все более твердым снаружи, было довольно противным, к тому же что-то происходило с глазами — по краям поля зрения все плыло. Он стоял перед огнем, слушал этот дивный голос, и чувствовал, как его окружает нежная, но властная сила; каждая нота этой песни, казалось, тянулась золотой нитью, связывая его сияющими петлями.

Эмрис поднял лицо к невидимым небесам, и песня взлетела ввысь, в черную ночь. Джеймс видел только сверкающую россыпь красно-золотых искр, вылетающих из костра. И вдруг напряжение внутри исчезло. Он был свободен. Зато пришло ощущение стремительного подъема, словно он стал одной из искр, и теперь вместе с другими улетал в небо. Во всем теле ощущалось покалывание, и в этот момент его fiosachd взорвался с такой силой, как никогда доселе. Из концов пальцев полетели языки призрачного пламени.

Fiosachd, как и прежде, встряхнул сознание. Чувства неимоверно обострились. Он слышал, как огонь бежит по дереву, когда оно шипит, высвобождая накопленную влагу в виде пара; потрескивание веток в костре обрушивалось на него выстрелами из винтовки. Он видел не только пламя, пульсирующее и дрожащее, ему стала доступна и ультрафиолетовая часть спектра: переплетающиеся короны, окружающие каждый язык огня многоцветной радугой. Он легко распознавал не только сумеречную остроту древесного дыма, но и землистую сырость мха, растущего на бревнах.

А самое главное, он стал понимать, что песня Эмриса — не бессмысленный набор неизвестных слов; в ней был ритм, рефрены, а незнакомые слова превращались в сложную рифмованную балладу. И чем дальше он слушал, тем лучше понимал, о чем поет старый бард.

Он сосредоточился и, к своему изумлению, уловил в потоке слов: croidh — «сердце». Еще одно слово anrheg — «дар»… Еще, еще и еще… Как медведь, выхватывающий из быстрого ручья рыбу, он выхватывал слова из песни и они складывались в смысл. Эмрис пел о человеке, о герое, защитнике своего народа, который ушел, оставив свой народ без… крыши? Нет, без покровительства, без защиты, словно дом без крыши.

На востоке начало светлеть. Джеймс заметил, что облака, закрывавшие ночное небо, с приближением рассвета редеют. Темнота вокруг превращалась в туманное опаловое свечение, и тут Эмрис вдруг замолчал. Он широко раскинул руки и воскликнул: «Смотрите!»

Джеймс воспринял это как команду и повернулся. Они стояли на краю безлесной равнины. Перед ними — невысокий холм — не выше нескольких десятков футов в высоту, но очень широкий. На склоне холма земля словно взломана: дерн торчит комьями, словно огромные кулаки бьют в него из-под поверхности. Вершина холма более или менее ровная, будто ее срезали, вокруг беспорядочно разбросаны невысокие бугры, а один возвышается прямо по центру. Несколько неглубоких канав пересекали равнину и поднимались вверх по пологому склону, исчезая под старыми курганами. Да, это были именно курганы, теперь Джеймс не сомневался. Все заросло жестким утесником, чертополохом и унылыми зарослями поеденного овцами вереска.

Мрачная и серая в слабом предрассветном свете равнина и эти курганы казались совсем заброшенными. Туман висел над ней влажными призрачными пятнами, с низких ветвей утесника вода капала на сырую землю. Не было в пейзаже ничего, способного привлечь внимание, ничего, чтобы пробудить воспоминания, и уж тем более — разжечь воображение.

А в Джеймса словно молния ударила с ясного неба. Он смотрел на эту Богом забытую равнину и думал: я уже бывал здесь раньше.

Но как это может быть? Он даже не знает, где находится, понятно только, что на север от границы, а были тысячи мест, в которых он никогда не был. Эти холмы… эти канавы… не было им места в его памяти. Или было?

Отвернувшись от костра, он шагнул к холму, он узнал… узнал с диким ликованием. В душе взвихрились чувства. Их сменило благоговение сродни тому, которое испытывает солдат, возвращаясь домой с заморской войны. А еще так смотрит мужчина на свою невесту, когда видит ее впервые в день свадьбы. Он узнал, словно встретил дорогого друга после долгой разлуки.

— Вот! — воскликнул Эмрис. — Время между временами!

И снова Джеймса посетила мысль-уверенность: «Я был здесь раньше!»

Джеймса пробрал озноб. Не от холода, а от этой неопровержимой уверенности. Нет, то, что открылось его глазам сейчас, совсем не походило на то, что он помнил. Некогда здесь стоял город: