На закате солончаки багряные - Н. Денисов

В пору осеннего пролета северной птицы — гусей, казарок, гоголей, опытные наши стрелки приносили домой по два и по три десятка добытых птиц. Не мечталось мне о такой удаче, даже в день открытия осенней охоты, когда стояла канонада, как говорили мужики, будто на Орловско-Курской дуге. В лучшем случае — страсть! — хотелось принести домой и небрежно кинуть на пол возле кадки с водой настоящую касатую утку или селезня, с фиолетовым отливом пера на шее и крыльях.

Касатая! Это не чирок с мозолями на крыльях!

Как-то безуспешно просидев в скрадке озерной курьи, в темноте уже проталкиваясь к своей пристани, вспугиваю в гуще камыша утиную стаю. Не поднялась на крыло стая, а громогласно раскричалась, раскрякалась: вот, мол, не дают покоя ночные бродяги! А при мне на этот раз отцова двустволка. Ударяю, раз за разом, из стволов. Еще громче утиный крик. Стал шарить вокруг лодки — в камыше. Есть! Килограмма на три-четыре завалил утку! Наконец-то! Это вам не гагарешка, не огнёвка! Дома сияет «молния» под потолком. Семья сидит за ужином.

— Ты где это взял? — говорит Саша.

— Где, где… Завалил! Соксун, знать-то, настоящий!

— Со-о-ксун! Это ж домашний селезень. Завтра бабка Фетинья или Сидор Сорокин хватятся. Видали его, соксун!

Отец, чую, недоволен. Но молча хлебает щи. У мамы вырывается подобие стона.

Деваться некуда. Отнес «соксуна» в погреб до утра — на холодную землю. Никто не хватился…

Это нынче сентябри в нашей местности пошли никуда не годные — с дождями, холодом, слякотью. А тогда, если уж приспевало бабье лето, то радовало сушью, паутиной, воспрянувшими бабочками-капустницами. На озере хоть купайся вновь. И купались в такую пору.

Спускаюсь к дому с пригорка, размахиваю школьной сумкой. А посереди озера, Господи, ста-ища уток! Пролетная, северная.

Мама одна в огороде толчется. Картошка на днях выкопана, просушена, ссыпана в подполье. Остались островки морковных гряд, свеклы, «бомбочки» капустных кочанов, остатки помидоров на жухлых кустах. Лыжными палками торчат из земли стебли подсолнуха — без семянных шляп, никому не нужные, лишние теперь. Тепло пахнет черноземом. По вечерам, возвратись с поскотины, в огороде шастают корова и овцы. Им воля теперь в огороде. Лишь доглядывай — не забрели бы в капусту, не помяли кочаны.

— Ты куда это? — поднимает от помидоров голову мама, заслышав мои шаги.

— Да щас, ненадолго! — вскидываю на плечо двустволку.

Сладко пахнет варом-смолой недавно проконопаченная лодка. «Броненосец», как именует её Саша. На бортах броненосца серебрится карасья чешуя, в корме зелень озерная плавает в лужице воды.

Несколько упоров шестом — и я на озёрной глади. На ближнем (дедушки Павла Замякина) садке, торчащем на полметра из воды, сидит горбоносый мартын. Караулит, не всплывет ли в садке карась. Мартын недовольно крутит башкой — помешали разбойнику! — всхлапывает крыльями, утробно горготнув, опускается вдалеке на воду.

Взявшись за весло, шурюсь на встречные солнечные лучи, в азарте рассматриваю чернеющую вдалеке утиную стаю. Сидят!

Как вот только подобраться к стае на ружейный выстрел? Понимаю, не подпустят близко дикие утки, улетят. Ну метров на сто, куда ни шло, позволят охотнику подплыть, а затем сорвутся, баламутя гладь воды, и поминай как звали!

Гребу, прижимая лодку к береговым курьям. Понятно, птица, изведавшая канонаду на недавнем открытии охоты, пуганая-перепуганая выстрелами из потайных камышовых скрадков, выбрала для отдыха и кормежки безопасное открытое место.

Сидят! Я уже различаю отдельные очертания птиц: крутят головами, вспархивают крыльями, кружат на водной глади. Как будто не на нашем домашнем озере, тысячи раз пронизанном дробовыми зарядами, а на спокойном, полевом, где всегда найдется непростреливаемая галейка воды.

А тут, будто невдомек утиной стае, что рядом дома, огороды, камыши. Из каждой камышовой гущи может прилететь горячий свинец. Эвон сколь в последние годы стрелков развелось! И в этом — резон.

Нынче мы, слава Богу с хлебом. Со своим. Отец запас в кладовку несколько мешков муки, мама с вечера замешивает в просторной корчажке квашню. А поутру так упоительно-сладко пышет хлебным духом печка, дымы из трубы над крышей веют пшеничным горячим караваем. А давно ли бывало, что садились к столу, а хлебца — ни куска, ни крошки. Для совхозников-то, хоть рублевка на хлеб отыщется, но надо выстоять в магазине очередь-битву. Да не всегда удачно. Тогда и выручала тушка-другая опаленного в утренней печи чирка или гагарешки.

«Сбегай, — говорил отец, — выменяй на калачик!» Чаще всего Шурка Кукушкин (колхозники они) и выручал.

«Бартер», ядри его за ногу, эвон когда еще познали мы!

Сколько не таись, не подкрадывайся, не жмись к берегу, а пора и выплывать на открытое стекло озера. И вот направляю «броненосец» прямо на утиную стаю. До неё еще метров двести. А двустволка бьет наповал с тридцати-сорока. Работаю веслом из всех силенок. И после нескольких напористых гребков лодка идет уже своим ходом. Осторожно, без стука, откладываю весло. И уже стволы двустволки холодят ладони. Надлежит острожно вывести курки. Жду — вот-вот, подняв плеск, молниеносно, как это бывает с пуганой птицей, снимется она с воды, рассыпется стремительно по синеве неба. Но ничего не происходит. Утки, едва повертев клювами, устремились от приближающейся лодки к средине озера, загребая лапками, едва не выстраиваясь в геометрически правильный строй.

Ах ты, боже мой! Что-то подозрительно спокойна стая? Но азарт уже вершит свое дело. Резко вскидываю стволы, посылаю вдогонку уплывающей дичи — оба дробовых заряда.

Раздавшись в стороны — с недоуменным домашним кряканьем, стая оставила в центре образовавшегося полукруга бьющую по воде крылом, крупную «добычу».

Дошло. Наконец-то дошло! Вляпался опять в «историю». На деревенской улице прогремела бортами машина. На ближнем огороде показалось, будто кто прокричал. О чем прокричал, не разобрать.

Ах ты, боже мой! Ведь было уже! Чьи же это утки? Вот будет делов-то!

Подгреб к подранку. Достал из воды. Трепещущую, напуганную, втиснул под беседку. Да, конечно, парой дробин зацепило бедолагу.

Уныло, с живой «добычей» на руках, осторожно прижимая её к груди, дошагал до родной ограды. Опустил подранка возле поленницы. Волоча крыло и припадая на лапу, утка заковыляла по щепкам, протяжно вскрикивая, будто молила о пощаде.

— Ты че это натворил опять? — вышла на крыльцо мама. — Ну и как будешь отчитываться теперь?

— Отчитаюсь!

— Отчитается он…

— Может, голову надо отрубить утке-то…

— А кто рубить-то будет, кто? Не собирай никого. Может, хозяин объявится. Молчи уж!

Хозяин явился скоро. Иван Галактионович Копытов. Тракторист совхозный. Вечный тракторист, сколь знаю. Встал посреди ограды, не ругался, только головой качал.

— Как же ты, а? Разбираться пора, в кого палишь, а!

— Дядя Ваня, а чё это ваши утки — с другой улицы — и на нашем озере плавают? — дурнину порю. И понимаю это сам!

— Он еще, язви его возьми, и разговариват! — всплеснула руками мать, наблюдая за нами в открытое окошко. — Он еще и выкомариват! Дубиной бы надо…

Ничего больше не сказал дядя Ваня Копы-тов. Взял промазученными ладонями подстрелянную бедолагу, прижал к груди, повернулся и, притворив за собой калитку, зашагал на свою улицу.

… Давно уж не беру в руки охотничьего ружья. Не заманишь и на охоту. Что-то пропало в душе, исчезло с той поры, как покинул навсегда родное село, наши озерно-полевые просторы. Но дичь-то водоплавающая, конечно, никуда не делась. Есть она, может, только поменьше её, чем в наши годы. И кому-то из пацанов нового поколения так же рвет душу осенний охотничий азарт.

Сохранилась отцова курковая двустволка. Распоряжается ей по-прежнему брат Саша. Приезжая в родные места, первым делом идем на могилки к отцу-матери и даем над их холмиками громогласный салют. Так батя наш завещал. «Не надо никакой музыки, слез лишних, когда хоронить будете! Салют дайте — дуплетом из обоих стволов! И потом — салютуйте!»

Патроны еще есть в запасе!

Но отчего-то озеро Долгое, что осталось в тех же невысоких равнинных берегах, и все так же протяженное — от болотисто-трясинной Головки до угла, как бы уменьшилось в размерах. В детскую пору казалось оно огромным и сурово-опасным при ветре и буре, когда водная гладь вспарывалась холодными волнами.

Догадываюсь почему возникла эта «зрительная метаморфоза». Куда-то делись заросли камыша. Чахлые, невысокие камышинки окаймляют нынче озерные берега. Через перешеек между Головкой и Долгим, где протекали глубокие ручьи, по которым можно было протолкнуться сквозь гущу зарослей на лодке, проложена капитальная дорога, напрочь перерубившая асфальтом живоносные протоки. Словно вены, артерии перерубили. С далеких ледниковых времен подпитывали друг друга два водоема-близнеца — Головка и Долгое. Такими же протоками-ручьями соединялись они с болотами, а болота — с озером Бердюжье. И дальше — с другими озерами. Умно устроила природа, творя места наши. Теперь — ни ручьев, ни протоков. Перерублены они сталью бульдозеров и ножами грейдеров…