Серебряный любовник - Ли Танит

– Нет, - также мягко сказала я, - это тебе надо привыкнуть к этому, что ты действуешь не как робот, не как машина. И так было всегда.

Он высвободился из моих рук, обошел меня и стал смотреть в окно. Вышитая рубашка собралась в складки и натянулась, значит, он напряг плечи. По-человечески напряг.

– А тебя это расстраивает, - проговорила я. - Не надо. Нет тут ничего такого. Ну, что в этом плохого?

Он не ответил, и я тоже замолчала. Я взяла гребешок и стала широкими движениями расчесывать еще мокрые волосы. При каждом взмахе руки я говорила себе: ну, и пускай это незаконно. Он будет петь, а я - собирать деньги, как Медея. Потому что нельзя допустить, чтобы все закончилось. Никогда. Особенно теперь. Только не теперь.

Когда я закончила причесываться, он уже отошел от окна и стоял посреди комнаты, глядя на меня. На этот раз лицо его было по-настоящему серьезным, и он смотрел на меня так внимательно, будто видел впервые.

– Конечно, - сказала я, - если я останусь здесь, мать может нанять сыщиков, чтобы те выследили меня и приволокли домой. - Это было что-то вроде шутки.

Он сказал:

– Этого твоя мать никогда не сделает. Не захочет обнародовать тот факт, что не сумела вырастить абсолютно уравновешенного, совершенного, послушного, безвольного ребенка с промытыми дочиста мозгами, как собиралась.

– Каким ты можешь быть жестоким, - удивленно заметила я. - Даже Кловис, думаю, менее жесток, ведь его жестокость основана на лжи.

Выйдя из задумчивости, Сильвер улыбнулся мне. Он уселся на тахту и попросил причесать ему волосы. Я подошла к нему и стала его причесывать, чувствуя, как он постепенно расслабляется, и снова и снова вспоминая каждую минуту, проведенную с ним.

– Так приятно, когда ты ко мне прикасаешься, - сказал он наконец.

– Взаимно.

– У меня это в программе.

И я даже улыбнулась, а в груди бешено заколотилось сердце: казалось, в своих возражениях он зашел слишком уж далеко. Но я великодушно и благоговейно не стала с ним спорить.

– Как уговорить толпу раскошелиться? - спросила я.

– Значит, леди согласна.

– Да. Мне ходить вокруг или просто стоять?

– Я думаю, с них нельзя брать деньги, раз я играю гораздо лучше человека.

Конечно, это я заставила его изменить свое мнение. Допустив, что я думаю о нем, как о роботе... хотя на самом деле я никогда, никогда... Какой ловкий психологический ход с моей стороны. Правда, тогда об этом даже не думала.

– Мне теперь все равно, - продолжила я свою стратегию.

– Придется подбирать те деньги, что бросят на землю. И не забывай - ты тоже должна будешь петь. Я едва не выронила из рук расческу.

– Я?!

– А как же.

– Я не умею петь.

– Умеешь. Я тебя слышал.

– Нет.

– Это придаст человеческие черты, - сказал он. - У тебя природное чутье к гармонии. Когда ты мне подпеваешь, то у тебя прорезывается очень оригинальное сопрано. Ты об этом не знала?

– Это... потому что я не могу держать тон.

– Но гармония все равно сохраняется. У тебя есть талант.

– Я... это просто смешно. У меня же так плохо...

– Это случайно, - тихо сказал он. - Тебе Деметра сказала, что ты не умеешь петь?

Я стала вспоминать, но не могла, и все же...

– Да я и не думала никогда, что умею...

– А я тебе говорю, что умеешь.

– Но я не хочу.

– С чего ты взяла, что не хочешь?

Я вдруг утратила всю свою уверенность.

– Я не могу, - пропищала я. - Не могу. Он улыбнулся.

– Отлично.

В полдень дождь перестал. Мир был мокрым, серым, светлым и жалостным, но мы все же вышли в него, он - закутанный в красно-черный плащ, с гитарой через плечо, я - в своей слегка потертой уже меховой куртке и мятых джинсах со случайно попавшими на них пятнами краски. Мы шли по улице Терпимости, по бульвару, проходили под надземкой, и, когда останавливались на перекрестках, я ныла:

– Не могу, Сильвер. И он беспечно отвечал:

– Отлично.

Мимо нас бежали люди, шлепая по впадинам на тротуаре, которые превратились в пруды и озера. На плоских крышах возникли настоящие резервуары с живописными водопадами. В такие дни люди спешат домой, а не на прогулку. И я вспомнила Чез-Стратос, где бы сейчас устроилась с книгой в теплой библиотеке или жевала конфеты в Перспективе, слушая музыку, глядя на холодное, как будто металлическое небо, и поджидала мать; в моем коконе мне не страшна была бы непогода... А потом: "Мама, давай сделаем горячие тосты?" И Деметра, зная мою слабость к традиционным блюдам, соглашается. И вот уже вкатывается космонавт, а на подносе у него китайский чай, тосты с клубнично-апельсиновым джемом. И мать рассказывает мне, чем она занималась, и я смеюсь вместе с ней, а потом она спрашивает, чем занималась я, и я тоже рассказываю, но мои занятия такие скучные, и я стараюсь побыстрей закончить, чтобы не усыпить ее. Конечно, я знаю, что ей скучно, хотя она это хорошо скрывает. И начинаю фантазировать, чтобы увлечь ее - например, о том, что я возвращаюсь в колледж и читаю сравнительное религиоведение или еду в Южную Америку и возвращаюсь с диссертацией, которую потом читаю публике, а она гордится мной. А потом мы съедаем тосты, она целует меня и уходит в свой кабинет заниматься чем-то невероятно ученым и полезным. А я засыпаю прямо на мягком ковре, а за окном льет дождь и завывает ветер, но они ничего не могут мне сделать.

Я преклонялась перед матерью. Но и боялась ее. Я начала многое понимать благодаря моему любовнику. Моему механическому - нет, моему прекрасному, моему чудесному любовнику. Он сказал, что Деметра тоже меня боится. Деметра попыталась вырезать меня, как выкройку из модного журнала, но я не вполне подошла. И вот теперь я с ним, топаю по мокрому тротуару без гроша в кармане. Стоит мне зайти в любой банк штата, как я тут же получу деньги на проезд до дома матери. Подумай об этом. А потом вспомни, как он прислонился к тебе, когда ты его причесывала, и сказал: "Приятно, когда ты ко мне прикасаешься". Еще он сказал: "Мне нравится вкус еды". А когда он смотрел в окно, не желая отвечать, ты ему сказала: "Ты действуешь не как робот. И так было всегда".

Вдруг я увидела наши движущиеся отражения в витринах магазинов. (Суеверие - раз у него нет души, значит, он не может давать отражение или отбрасывать тень). Моим отражением была новая Джейн с ячменно-белыми волосами и поразительно тонкая. Теперь моя талия - двадцать два дюйма. Мои джинсы еще потому имели такой ужасный вид, что мне пришлось их ушить, и я сделала это неумело.

Так почему бы мне и не запеть на улице? Разве это не интересно? Куда интереснее, чем изучать религию. Мама, я - уличная певица.

Я смутно припомнила, что однажды в детстве запела, сидя в шевроле, когда мы ехали куда-то с матерью. Через некоторое время она сказала: "Дорогая, я так рада, что тебе нравится эта песня. Но, пожалуйста, постарайся брать верные ноты." Иногда я подбирала по слуху простенькие мелодии на пианино, но только тогда она не могла этого слышать. Сама мать играла блестяще. А мне, я знала, медведь на ухо наступил. Нет, когда я подпевала ему, я была так расслаблена, что получалось неплохо, голос приобретал какой-то необычный тембр. Но перед публикой я испугаюсь. И буду петь отвратительно. Они, скорее, не денег нам дадут, а забросают камнями или вызовут полицию.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});