Студенты (Семейная хроника - 3) - Николай Гарин-Михайловский

Нигде, ни в каком уголке его сердца не было фальши, напряжения, сомнения ни в отношении Рахили, ни в отношении всей этой оригинальной обстановки.

Он, может быть, и догадывался, что тут не обошлось без Неручева, но какое ему дело? Все шло само собой, и все было так прекрасно, как никогда не было с ним с тех пор, как он на земле.

Рахиль подала самовар, подала булку, еще что-то принесла, еще раз поцеловалась и, шепнув: "Приду нарядная" - скрылась.

В комнату вошел Семен, мотнув утвердительно головой по направлению коридора, и проговорил:

- Хороша!.. Черт, а не девка... - Он оглянулся. - И убранство какое... Деньги б были - уберешь как захочешь, - покорно прибавил он со вздохом. Выпить охота, - сказал Семен уже другим тоном.

Карташев быстро вынул трехрублевую бумажку и сунул ему в руку.

- Ну, покорно благодарим... Бывало, в холостых наш барин были, и перепадало же нашему брату, - подмигнул Семен. - А теперь: "Зиночка да Зиночка", - а уж этого самого и нет...

Он кивнул пренебрежительно головой, потоптался и вышел.

Фамильярный тон Семена тяжело резал непривычный слух Карташева, но опять вошла Рахиль, счастливая, сияющая; она бросила лукавый взгляд на него и стала рыться в комоде.

У Карташева сразу просветлело на душе, он хотел было подойти и обнять ее, но, заметив ее протест, удержался. Забрав какие-то вещи, она еще раз оглянулась и скрылась.

Время томительно и медленно тянулось в холодной тишине темной звездной ночи. Потемнела площадь, все местечко; где-то далеко-далеко в поле, как свечка, горел огонек костра. Громко стучит сердце. Сонная муха жужжит и бьется где-то над головой. Изредка звякнет повод сонной лошади, и опять все стихнет. Тихо, но в то же время и шум какой-то, точно беззвучно где-то ходят вблизи...

Дверь скрипнула, и легкая, светлая тень скользнула в комнату. Карташев чиркнул спичкой и зажег свечу. Нарядная, в дорогом восточном костюме, стояла перед ним Рахиль. Теперь ее манеры, поза, стройная фигура, непринужденный взгляд - все еще сильнее говорило о том, что это не простая еврейка.

Он бросился к ней и покрыл ее лицо поцелуями. Она ловила его поцелуи и шептала упрямо, настойчиво:

- А если я задушу тебя?

- Души...

- А завтра ты на меня и смотреть не захочешь?..

- Убей тогда.

- Не-ет! - рассмеялась она. - Завтра ты будешь любить меня больше...

- Да, да... - страстно шептал Карташев.

- Ты уедешь завтра!..

- Мы уедем вместе...

Глаза ее сверкнули счастьем, раскрылись и сожгли Карташева. Она нежно водила руками по его волосам, то гладила их, то брала в обе руки его лицо и старалась разглядеть его глаза.

- Потуши свечку...

Время летело. Полосы света тянулись по далеким крышам, осветилась часть неба, обрисовалась громадная, холодная тень корчмы; взошла луна.

- Скоро будет светло, как днем, - проговорила Рахиль, - а потом и день будет: ты уедешь...

Карташев, пьяный от любви, сонный уже, говорил:

- Мы вместе уедем... Теперь ты моя... Ты не жалеешь?

- Зачем жалеть? Хочешь, в степь пойдем?

Через окно они вышли на площадь и, обогнув дом, пошли в степь навстречу поднимавшейся луне.

То была пьяная луна, пьяная ночь, пьяная ароматная степь.

На душистом сене они сидели обнявшись, и Рахиль дремала на плече Карташева. Он тоже дремал, чувствуя в то же время ее всю, чувствуя аромат и жуткую прохладу безмолвной лунной ночи...

- Скоро уж день! - грустно напомнила Рахиль.

Карташев спохватился, проснулся весь и начал страстно целовать ее. Рахиль отвечала нехотя, но было что-то, что говорило, что она хочет, чтобы ее целовал этот откуда-то взявшийся юноша, целовал сильно и страстно. И опять опьяненные, они забыли все на свете.

Ушла далеко в небо луна и, увидав вдруг на горизонте бледную розовую полоску, точно растерявшись в своей высоте, сразу потеряла весь свой волшебный блеск.

Еще тише, еще ароматнее и свежее стало кругом. Краснеет полоска, и точно сильнее темнеет округа.

Тяжело вставать с душистого сена, тяжело терять последние мгновения и страшно дольше оставаться вдвоем: вот-вот проснутся.

Испуганная, нежная, смущенная, Рахиль смотрела и смотрела в глаза Карташева. Куда девался ее задор, хотя все так же прекрасна она. Карташев хочет насмотреться на нее, но сон сильнее его, и не одна, а две уже Рахили перед ним, и обе такие же красивые, нежные...

- Спишь совсем...

Нежный упрек Рахили ласково проникает в его сердце, он опять обнимает ее, но она тоскливо, чужим уж голосом говорит:

- Пора...

Еще не взошло солнце, не рассвело как следует, а уже звякнул колокольчик и разбудил мертвую тишину сарая. Еще немного, и зазвенел колокольчик по площади, по сонным улицам местечка, потонул и замер в неподвижной степной дали.

Мягко и плавно катится по дороге легкий экипаж. Что-то мучит Карташева, какая-то грусть закрадывается в сердце. Думает и думает он, что за человек Рахиль, а сон сильнее охватывает, легкий ветерок гладит его лицо и волосы. Качается его голова из стороны в сторону. Слышится ласковый, певучий голосок Рахили, сидит он с ней, она гладит его волосы и напевает ему какие-то ласковые, нежные песни.

"Рахиль", - проносится где-то, несется дальше, звенит под дугой, разливается и охватывает его непередаваемой негой чудного, как сон, воспоминания.

Вот и станция. Семен осадил лошадей. Поезд подходит. Спит Карташев.

- Артемий Николаевич! - окликнул его Семен.

Карташев открыл испуганные глаза.

- Где мы?

Семен усмехнулся:

- Рахиль все снится...

Карташев быстро выскочил из экипажа.

- Семен, больше ни слова о Рахили.

Он сунул ему еще три рубля и пошел на станцию. Станционный сторож понес за ним вещи, и они оба скрылись за большой дверью.

Семен сидел на козлах и смотрел вслед Карташеву. Лицо его было насмешливое и злое.

"Больше ни слова... так, так... - думал он, - ловко я тебе, дураку, пыли пустил: "Зиночка, Зиночка..." - да, держи карман, таковский. Ну, да теперь-то вы и без Зиночки породнились".

Семен презрительно сплюнул и тронул лошадей.

XXVI

В одном из ночных притонов, куда как-то попали Шацкий, Карташев и их новый приятель Повенежный, Карташева остановила с теми же бархатными глазами Верочка. Она побледнела, похорошела, скромное платье придавало ей вид порядочной девушки.

- Вы, пожалуйста, не думайте, что я тоже... я певица, - сказала она Карташеву.

- О! и знаменитая певица! - поддержал ее Шацкий.

Верочку познакомили с Повенежным, и приятели увезли ее в один из татарских ресторанов. Друзья поили ее вином, а она пела им песни своего репертуара. После ужина Верочка потребовала, чтобы Карташев проводил ее домой. Она была прежняя Верочка, и по-прежнему Карташева и тянуло и отталкивало от нее. Но, польщенный требованием Верочки, поощрением товарищей, он поехал с ней.

XXVII

Своим чередом читались в институте лекции, и профессора со своими слушателями уходили все дальше и дальше в дебри все больше и больше непонятных функций, производных, всех этих бесконечно малых и больших величин. Лекции старого профессора казались легким рассказом перед всей этой тарабарщиной, которой сыпали профессора, исписывая ею громадные доски. И все это надо было знать и в свое время на экзамене также без запинки выписать на этих же досках.

Кроме лекций, надо было работать практически. В громадных чертежных толпился постоянно народ, и, таким образом, характера театра, как было в университете, где, прослушав лекцию, не было предлога торчать в заведении, здесь не существовало. Могли оставаться, кто сколько хотел: приходили, уходили и опять приходили от девяти до трех часов, а кто хотел, тот мог заниматься и вечером. Все это давало возможность быстрее и теснее сближаться друг с другом. Были и здесь кружки всяких оттенков, но масса в общем являлась довольно однородной - практической в своих увлечениях, больше склонной в сторону брожения сердечного, чем умственного. К последнему громадное большинство относилось равнодушно. К брожениям же чувства, если оно проявлялось даже в несимпатичной форме фатовства, относились снисходительно и терпимо. Молодые фаты ходили в коротких куртках, в узких в обтяжку штанах, из бокового кармана которых иногда торчал шнурок табачницы. Они носили на носу пенсне, говорили в своей компании друг другу "ты" и вообще старались держать себя, как держатся, например, воспитанники кавалерийских училищ. Только небольшая кучка студентов, под кличкою "красные", протестовала против таких и презрительно называли их "охолощенными". Иногда протест со стороны красных принимал очень резкую форму. Так, Повенежного, явившегося однажды в каком-то модном пиджаке, с бриллиантами в галстуке и на пальцах, когда он спускался по лестнице, компания красных освистала.

Повенежный шел с Шацким красный, смотрел своими блестящими, ничего не говорившими глазами, улыбался и шептал ему:

- Я, кажется, доставляю им маленькое удовольствие... Очень рад.