Избранник - Хаим Поток

И это ждало. Ждало, пока я сдавал экзамены за полугодие, и ждало, когда я в феврале дважды приходил к Дэнни домой. Мы вели вместе с его отцом наши обычные талмудические споры, но нам не предоставлялось возможности поговорить наедине достаточно долго. И вдруг новости о войне в Европе достигли пика своей активности. Русские захватили Кёнигсберг и Бреслау и оказались в тридцати милях от Берлина, а к концу первой недели марта американские войска вышли на Рейн в районе Ремагена и обнаружили, к своему изумлению, что мост Людендорфа по каким-то причинам не был разрушен немцами. Мой отец чуть не плакал от радости, слушая эти новости. Много обсуждалось, что форсирование Рейна будет неизбежно сопряжено с кровавыми битвами и большими потерями. А вместо этого американские войска переправились по мосту, Ремагенский плацдарм был быстро расширен и укреплен, его прочно удерживали от немецких контратак — и все принялись говорить, что война кончится через два месяца.

Мы с отцом были вне себя от радости, и даже Дэнни, с которым я увиделся снова в середине марта и который обычно не проявлял особого интереса к подробностям военных действий, начал говорить о них с возбуждением.

— Это конец Гитлера, да будет стерто его имя и память о нем! — сказал мне рабби Сендерс в ту же субботу. — Царь Вселенной, как же много времени на это ушло! Но теперь конец близок.

Он трепетал, говоря это. И казалось, его душили слезы.

В последнюю неделю марта Дэнни подхватил грипп и больше недели оставался в кровати. За это время были взяты Саар и Силезия, а Рур окружен американскими войсками, и войсками генерала Паттона был сформирован у Рейна еще один плацдарм. Почти каждый день возникали слухи о том, что война окончена. Но слухи всякий раз опровергались, и это только подстегивало наше с отцом нетерпение, когда мы читали газеты и слушали радио.

Дэнни вернулся к занятиям в конце первой недели апреля — слишком быстро, как выяснилось через два дня, когда он свалился с бронхитом. Я спросил по телефону у его матери, могу ли я его навестить, но она запретила мне. Он слишком болен, и к тому же болезнь его заразна, так что даже сестре и брату запрещено заходить к нему в комнату. Тогда я спросил разрешения поговорить с ним, но и это было невозможно: из-за высокой температуры он не вставал с кровати и не подходил к телефону. Она была очень обеспокоена. Он сильно кашляет, сказала она. И измучен сульфамидами, которые принимает. Да, она передаст мои пожелания скорейшего выздоровления.

Днем во вторник второй недели апреля я сидел на заседании школьного совета. Оно началось достаточно спокойно, с чтения отчетов и докладов, как вдруг Дэви Кантор ворвался в комнату с заплаканным лицом и прошептал, что президент Рузвельт умер[55].

Он стоял в распахнутом дверном проеме, а весь класс в изумлении повернулся к нему. Не докончив фразы и стоя у своей парты, я вдруг услышал свой сердитый голос — какого черта он так врывается без спросу, и это совсем не смешно.

— Это правда! — закричал он сквозь слезы. — Мне мистер Вайнберг сказал. Он только что услышал по радио в учительской.

Я уставился на него и почувствовал, как оседаю на свою парту. Мистер Вайнберг, учитель английского, был лысым коротышкой, начисто лишенным чувства юмора и все время повторявшим: «Не верь ничему, что ты слышишь, и только половине того, что ты видишь!» И раз именно он сказал Дэви о смерти президента…

Я внезапно покрылся холодным потом. Кто-то в комнате истерически хихикнул, кто-то проронил «Нет!», и наш классный встал и предложил перенести собрание.

Мы стали выходить из здания. Пока я преодолевал три лестничных пролета, я еще не верил. Я просто не мог поверить. Это как если бы Бог умер. Дэви Кантор говорил что-то о внутримозговом кровоизлиянии, но я не верил. Пока не выбрался на улицу.

Было начало шестого, еще вовсю светило солнце. Вечерний час пик был в разгаре. Грузовики, легковушки и трамвай стояли на перекрестке, дожидаясь сигнала светофора. Я быстро пересек улицу, добежал до трамвая и вскочил в него, как раз когда загорелся зеленый. Внутри я сел рядом с дамой средних лет. Она смотрела прямо перед собой и беззвучно всхлипывала. Я осмотрелся. Весь трамвай молчал. В нем было полно народу, а после остановки стало еще больше, но висела полная тишина. Какой-то человек сидел, прижав ладони к глазам. Я выглянул в окно. Люди на тротуарах стояли маленькими группками. Не заметно было, чтобы они говорили. Они просто стояли вместе, как животные, сбившиеся в стадо в поисках защиты. Пожилая женщина шла с ребенком, прижав платок ко рту. Ребенок посмотрел на нее и спросил что-то, но я не слышал, что именно. Я тоже плакал и ощущал сосущую пустоту, как будто я был выпотрошен и внутри меня оставались только жуть и мрак. Я чувствовал себя так, будто это мой отец умер.

Это продолжалось на протяжении всей дороги до дома: тишина в трамвае, всхлипывающие мужчины и женщины, молчаливые группки на тротуарах и дети, тщетно допытывающиеся у взрослых, что произошло.

Маня и отец были дома. Открыв входную дверь, я услышал радио на кухне, бросил учебники в своей комнате и присоединился к ним. Маня готовила ужин и всхлипывала. Отец сидел за столом с пепельным лицом, заострившимися скулами и красными глазами — как в тот день, когда он пришел ко мне в больницу. Я тоже сел за стол и стал слушать диктора. Тот успокаивающим голосом зачитывал подробности смерти президента Рузвельта. Президентом Соединенных Штатов был теперь Гарри С. Трумэн. Я сидел, слушал и не мог поверить. Как это президент Рузвельт мог умереть? Я никогда не думал о нем как о смертном человеке. И как он мог умереть сейчас, именно сейчас, когда война почти закончилась и вот-вот должны были собраться обновленные Объединенные Нации? Как вообще такой человек мог умереть?[56]

Мы ужинали, слушая радио, — чего никогда раньше не делали: отец не любил, чтобы радио было включено во время еды. Но теперь оно было включено во время еды, и оставалось включенным до конца недели (кроме субботы), и вообще работало все время, пока я, или отец, или Маня находились дома.

Я позвонил было Дэнни в пятницу днем, но он все еще оставался слишком болен, чтобы подойти к телефону. Утро субботы мы с отцом провели в синагоге, где боль утраты явственно отражалась на каждом лице, а после службы мы с друзьями стояли и не знали, что сказать. Отец снова начал кашлять — сухим, глубоким, надрывным кашлем, который сотрясал его хрупкое тело и ввергал меня в ужас. В субботу после обеда мы говорили о президенте Рузвельте и о той надежде, которую он вдохнул в страну в годы Великой депрессии.

— Ты же не помнишь Депрессию, Рувим, — сказал отец. — Это были ужасные дни, черные дни. Поверить не могу, что его больше нет. Это словно…

Его голос дрогнул, он неожиданно всхлипнул. Я смотрел на него, чувствуя себя беспомощным и ошарашенным. Он ушел в свою комнату и не выходил из нее весь день, а я валялся на кровати, сложив руки под головой, и уставясь в потолок, и пытаясь переварить то, что произошло. Но не мог. Я испытывал только опустошенность, страх и безысходность — чувство, которого я никогда раньше не испытывал. Я лежал и размышлял об этом очень долго. Это было бессмысленно. Это было так же бессмысленно, как — подумав об этом, я перестал дышать и вздрогнул, — как слепота Билли. Именно так. Смерть президента Рузвельта — это было так же бессмысленно, как слепота Билли. Я все думал о слепоте Билли и о смерти Рузвельта, а потом уткнулся лицом в подушку и заплакал. Плакал я долго. Потом крепко уснул. Проснувшись, я убедился, что уже темно, а радио на кухне снова работает. Я полежал еще немного, а потом присоединился к отцу. Мы долго сидели. И разошлись почти в полночь.

На следующий день президента Рузвельта похоронили. Школа была закрыта, и мы с отцом просидели весь день на кухне, слушая радио.

Дэнни позвонил мне через несколько часов после похорон. Его голос звучал устало, и он сильно кашлял. Но температура упала, сказал он, и остается нормальной вот уже двадцать четыре часа. Да, смерть Рузвельта — это скверная штука. С родителями все нормально. А вот брат болен. Высокая температура и кашель. Могу ли я заглянуть к ним на неделе? Я не был уверен. Ну а в субботу в таком случае? Да, в субботу я мог бы — мы повидаемся в субботу. Когда мы прощались, он говорил гораздо веселее, и я не понимал почему.

Но в среду я вернулся из школы с температурой, а к вечеру четверга она дошла до 103,6[57]. Доктор объявил, что у меня грипп, и предупредил отца, что я должен оставаться в постели во избежание возможных осложнений. Я попросил отца позвонить Дэнни и сказать ему об этом. Я провалялся десять дней, а когда наконец вернулся в школу, то оказалось, что столько всего пропустил, что две недели нагонял, не подымая головы и позабросив всю общественную работу. Я занимался даже в субботу после обеда и только в первую неделю мая почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы снова начать посещать собрания школьного совета. Потом рабби Сендерс заболел, и одновременно с ним мой отец свалился с тяжелым гриппом, который почти перешел в пневмонию, что меня ужасно напугало. Так что и рабби Сендерс, и мой отец — оба были очень больны в тот майский день, когда из Европы наконец донеслась весть о том, что война закончилась.