Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

Юбер вздрогнул и опустил глаза. Она понимала, что он еле сдерживает себя. Для человека с подобным норовом требовалось большое усилие. Так на сколько же его хватит?

— Послушай, Анри, я ведь ничего не прошу, кроме возможности уехать туда, где смогу помочь тем, что умею делать лучше всего, где буду чувствовать себя нужной. Мои взгляды здесь не играют ровно никакой роли. Ты ведь тоже… ты служишь… Ты не задаешь вопросов, а делаешь то, что должно в твоем положении, ты…

- Замолчи, — отчетливо проговорил Юбер и резко вскинул на нее пылающий взгляд. Слушать, как она озвучивает его собственные мысли, было невыносимо. Где, когда, как он был неосторожен, чтобы она могла их прочесть? Или била наугад и попадала прямо в его сердцевину?

Он оставил в покое спинку стула, за которую держался до этого мгновения, чтобы только не наброситься на Аньес — так велико было желание то ли поцеловать ее, то ли свернуть ей шею. И в два скорых шага оказался рядом. Его протянутая к ее лицу ладонь. Большим пальцем от уголка приоткрывшегося рта к щеке. Щека горит под его прикосновением. Глаза горят тоже. Испугом и чем-то еще. Юбер втянул носом воздух и потянулся к ее губам, вечно накрашенным, вечно красным.

Аньес дернулась и отвела голову в сторону. И уже не в его мыслях, а наяву проговорила:

— Не поступай с нами так, Анри.

— Не поступай с нами так, Анри.

— Почему? Другим можно? Другим ты и за меньшее позволяешь?

Кажется, сильнее унизить и себя, и ее было уже нельзя. Он был готов на все что угодно, лишь бы сейчас она влепила ему оплеуху и ушла. Но даже отворачивая голову, Аньес оставалась. Потому что, подобно ему, шла до самого конца. Они и правда как две катастрофы. Им нельзя было пересекаться.

— Это цена? — прошептала она.

— Называй как нравится.

Ее медленный кивок. Этим кивком Аньес почти что его прикончила.

А потом ему снесло голову в тот момент, когда уже она сама приникла к его рту своим. Они прижимались друг к друг так тесно, будто бы стремились срастись телами. Будто бы только так, а не иначе можно хоть как-то пережить взаимное разочарование, постигнувшее их. Они стали близки тогда, когда не должны были. А сейчас, отчаянно нуждаясь друг в друге, делали все, чтобы оттолкнуться один от другого навсегда. Именно так — прижимаясь телами.

Должно ведь спружинить?

Когда Юбер подхватил ее на руки и понес в комнату, едва ли он хоть что-нибудь соображал. Соображал еще меньше, освобождая ее от одежды и освобождаясь сам. И его поцелуи куда попадет были такими торопливыми, такими жадными, будто теперь уже он боялся другого — что она уйдет прежде, чем успеет насытиться. Но Аньес не уходила, точно так же часто дышала и оглаживала его тело там, где он оказывался обнажен. Под ее пальцами ему, едва ли живому, отчаянно хотелось жить.

А потом те замерли, коснувшись его шрама на грудной клетке.

Застыла, будто окаменев, и Аньес. Он чувствовал только часто бьющееся в ней сердце. И это его отчего-то злило.

— О Боже… — пробормотала она и подняла голову, чтобы заглянуть в его лицо, скрытое полумраком комнаты. Он видел блеск ее глаз. Знал, какого они необыкновенного серебристого цвета — такого, что вмещает в себя тысячи оттенков. И еще знал, что не может позволить себе в них утонуть. Как хорошо, что темно!

— Как же ты… — снова раздался ее взволнованный голос. — Как?

— Ничего геройского! — зло хохотнул он. — Пьяным увел джип из армейского гаража и рванул в сайгонский бордель. Сдуру утопил машину в балке, а потом дал себя подстрелить местным энтузиастам. За это меня и повысили. Решили, что я по надобности вступил с ними в бой.

— Анри…

— Война — это еще и пьянство, бабы и разбой. Привыкай, потом пригодится.

На это она ничего не ответила. Молчала. Продолжала глядеть на него, но ее пальцы все еще касались его едва зажившего шрама, не двигаясь, но одним этим доводя до исступления. И дышала она так шумно, будто бы это ей, а не ему сейчас не хватало воздуха.

Потом Аньес медленно кивнула, этим отделив себя прошлую от той, что позволила ему опрокинуть себя на кровать. Он задрал на ней тонкую шелковую комбинацию, теперь уже досадуя на ночь — как жаль, что не видно цвета этого шелка, пахнувшего духами из прошлого, которого он все еще не мог позабыть, и тончайшего кружева белья, скрывающего груди и то безымянное, к чему он стремился и что отчетливо помнил, возможно, потому, что у него никогда не было до нее и после нее такой женщины. Такие женщины — будто бы из иного мира, который не может его касаться. Слишком роскошно для такого, как он, сына булочника из Лиона. В этом смысле Юбер никогда не питал иллюзий и не отказывался от того, что ему перепадало.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Его пальцы вцепились в белые бедра, и про них он тоже помнил немало — и их мягкость, и гладкость, и удивительный узор, сплетенный на ее коже бледно-голубыми ве́нками. И все это сейчас на ощупь он узнавал.

Там, под бельем, она такая же, как другие, обыкновенные. И входил он в нее так, как в других, обыкновенных, особенно не озабочиваясь тем, чтобы и ей от этого было хорошо — ведь и раньше ничего не получалось довести до конца. Так пусть уж хоть он — один.

Но когда она… затрепетала под ним, когда выдохнула его имя таким низким тихим голосом, что по его затылку пробежали мурашки, он не выдержал и замер, вдавливая ее тело в матрас и прислушиваясь. Аньес, всегда холодная, почти равнодушная прежде, сейчас тихонько протестующе захныкала, едва слышно, и толкнулась навстречу ему, будто бы приглашая. И после этого он довершил начатое в два отчаянных, болезненных, сильных толчка, толком не понимая, что здесь и сейчас произошло. Слишком мучительно было даже пытаться понять. Он только сердце ее слушал, бьющееся там, внутри, глубоко, никак не достать. И касался лбом ее лба, сжимая зубы, лишь бы только не произносить ее имени. Потому что тогда он скажет и все остальное, что ей никогда не было нужно.

В этой убогой квартире и на этих гостиничных простынях, на которых прежде неизвестно кто спал, и неизвестно кто занимался любовью, — ей не место. Все неправильно. Все не так.

Даже то, что отодрать себя от нее он сумел далеко не сразу. А отодрав, переместился к окну да так и застыл там, глядя, как искрится и переливается за ним ночной город горящими глазами домов. В его комнате сейчас было темно и словно мертво. Света они так и не зажгли.

Юбер дышал ровно и спокойно. И теперь уже слушал свое сердце. Оно стучало размеренно, не опасаясь наткнуться на кусочек железа, совсем рядом под ним. Сердце, вероятно, о том железе не знало. Аньес не произносила ни слова, и ему почему-то казалось, что, может быть, она даже заснула. Тем было бы лучше для них обоих. Но нет, притвориться она тоже не захотела.

Сначала до него донесся скрип кровати, потом негромкие шаги. Ближе. Ближе. Вплотную.

Потом со спины его обняли ее тонкие руки. Обвили лианой, не удушая, но словно для того, чтобы влить в него жизнь. Он уставился на узкие кисти ладоней, совсем не предназначенных для работы, и снова восхитился их белизной, которая отсвечивала в потоке огней с улицы. В этом освещении совсем не видно ни мелких шрамов, ни сетки морщин, которые делали их старше, чем они были.

А потом к его спине прижалась ее горячая щека. И Юбер почувствовал, как она вот так просто целует его, будто бы он не наговорил ей тех чудовищных вещей, которых нельзя произносить женщине, когда ее любишь.

В горле пересохло. Он медленно, чуть несмело коснулся ее ладони, взял ее в руку и поднес к губам. И наконец, не помня себя, прошептал:

— Нет, Аньес, я никогда не одобрю твоего прошения.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Ее теплая ладошка враз отяжелела, но она не отстранилась, не забрала себя у него. Так и продолжила стоять, прислонившись к нему.

— Значит, мне придется пойти дальше, — сказала она.

— Дура! Там погибают тысячами. Там плевать, кто ты — солдат с ружьем или корреспондент с фотоаппаратом, если ты говоришь по-французски. Я не хочу этого тебе. Кому угодно, но не тебе.