Пианист - Владислав Шпильман

Я уже возился у печурки, как вдруг раздался топот солдат, бегущих вверх по лестнице. Я бросился вон из квартиры и спрятался на чердаке. Успел. И в этот раз немцы пришли, покрутились и ушли. Я вернулся на кухню. Чтобы развести огонь, нужно было при помощи найденного здесь ржавого ножа отколоть от обгоревшей двери немного щепок. Острый конец щепки — заноза длиной более сантиметра — глубоко вошел мне под ноготь большого пальца правой руки. Да так неудачно, что вытащить ее не было никакой возможности. Это мелкое происшествие могло иметь опасные последствия: у меня не было никаких дезинфицирующих средств, я жил в грязи и мог получить заражение крови. Даже если бы это заражение не распространилось дальше пальца, он бы наверняка деформировался, и это помешало бы моей карьере пианиста, доживи я до конца войны. Я решил подождать до завтра и, в случае необходимости, разрезать ноготь бритвой.

Расстроенный, я стоял, разглядывая палец, и так погрузился в свои мысли, что не сразу понял, что с лестницы снова послышались шаги. Бросился к выходу на чердак, но было уже поздно. В упор на меня из-под каски смотрело тупое лицо полуинтеллигента. То был немецкий солдат.

Он не меньше меня испугался внезапной встречи, но постарался принять грозный вид. В руках у него был автомат. На ломаном польском языке спросил, что я тут делаю. Я ответил, что раньше жил здесь, а теперь перебрался в пригород Варшавы и вернулся взять что-нибудь из своих вещей. Объяснение, принимая во внимание мой внешний вид, выглядело нелепо. Немец направил на меня автомат и приказал следовать за ним. Я сказал, что пойду, но моя смерть будет на его совести, а вот если он позволит мне тут остаться, я дам ему пол-литра спирта. Он охотно согласился на выкуп, но предупредил, что еще вернется и я снова должен буду дать ему спирта. Когда он ушел, я моментально взобрался на чердак, втянул лестницу наверх и закрыл за собой люк.

Через четверть часа он вернулся, на этот раз в компании других солдат и унтер-офицера. Услышав их шаги, я сразу взобрался на уцелевшую часть крыши. Крыша была крута. Я лежал навзничь, упираясь ногами в водосточную трубу. Если бы она согнулась или обломилась, я, потеряв опору, рухнул бы с шестого этажа на улицу. Но труба выдержала, и благодаря этому новому укрытию, найденному случайно, в панике, я остался жив. Немцы обыскали весь дом. Они заглянули и на чердак, поставив один на другой столы и столики, но заглянуть на крышу им не пришло в голову. Наверное, им показалось, что там невозможно удержаться. Ругаясь и обзывая меня свиньей и бандитом, они ушли ни с чем. Этот приход немцев не предвещал ничего хорошего.

Напугавшись не на шутку, я решил теперь все дни лежать на крыше и только в сумерках спускаться на чердак. От холодного кровельного железа у стыли руки и ноги, тело затекало из-за неестественной напряженной позы. Но я уже столько вынес, что можно было потерпеть еще неделю, пока немцы, знавшие, что я здесь скрываюсь, закончат работу в госпитале и перейдут в другое место.

Было десять часов утра. Для подсобных работ на стройке эсэсовцы привели мужчин в гражданской одежде. Я лежал, распластавшись на крыше, и вдруг рядом со мной ударила автоматная очередь, над головой раздался свист или звук, напоминающий чириканье стаи пролетающих воробьев. Вокруг меня сыпались пули. Я оглянулся: на крыше госпиталя на другой стороне улицы стояли двое немцев и стреляли в меня. Я сполз на чердак и, согнувшись, побежал к люку. Вслед мне полетели крики: «Halt! Halt!» Новые автоматные очереди прошли у меня над головой. Я успел соскочить на лестничную клетку, целый и невредимый.

Времени для размышления не оставалось: мое последнее убежище раскрыто. Нужно немедленно бежать. Я бросился вниз по лестнице, очутился на Сендзевской, пересек ее и притаился в руинах двухэтажных домиков в поселке Сташица. Вновь, уже в который раз, я попал в безвыходное положение. Бродил среди полностью выгоревших домов, где не было ни малейшего шанса найти ни воды, ни пищи, не говоря уже о том, чтобы здесь укрыться. Не сразу я заметил поодаль высокий дом, стоящий между проспектом Независимости и Сендзевской улицей. Это было, пожалуй, единственное место, где можно спрятаться. Я двинулся туда. При ближайшем рассмотрении оказалось, что средняя часть дома выгорела полностью, но оба крыла здания сохранились. В квартирах стояла мебель, в ваннах были запасы воды, сделанные еще во время восстания, а в некоторых кладовках сохранились остатки неразворованных припасов.

Я поселился, как и прежде, на чердаке. Крыша была почти целая, лишь кое-где зияли дыры от осколков. Здесь было намного теплее, чем на моем прежнем месте, но случись что — пути для отступления не будет. Я не смогу даже броситься с крыши, чтобы не даться немцам живым. На последней лестничной площадке находилось окошко с витражом, сквозь которое я мог видеть, что творится снаружи. Несмотря на все преимущества, на новом месте мне было неуютно. Наверное, потому, что я привык к старому дому…

Тем не менее выбора не было. Пришлось остаться здесь. Я спустился на площадку и стал смотреть в окно. Передо мной, как на ладони, лежал большой вымерший район — сотни небольших сожженных коттеджей. Во многих палисадниках виднелись могилы убитых жителей. По улице Сендзевской колонной по четыре шли какие-то рабочие в гражданской одежде с лопатами на плечах. Военных с ними не было.

Охваченный внезапной тоской по человеческой речи и перевозбужденный недавним бегством, я решил, во что бы то ни стало, поговорить с этими людьми. Быстро сбежав по ступенькам вниз, вышел на улицу. Небольшой отряд уже успел отойти на некоторое расстояние. Я догнал их.

— Вы поляки?

Они остановились и с удивлением разглядывали меня. Старший ответил:

— Да.

— Что вы тут делаете? — Я волновался и говорил с трудом — после четырех месяцев, проведенных в полном молчании, если не считать нескольких слов, сказанных немецкому солдату, от которого пришлось откупаться спиртом.

— Будем копать укрепление. А вы, что вы тут делаете?

— Прячусь.

Во взгляде старшего как будто мелькнуло сочувствие.

— Пойдемте с нами, — сказал он, — у вас будет работа, вам дадут суп…

Суп! От одной мысли о миске настоящего горячего супа я почувствовал голодные спазмы в желудке и уже готов был пойти за этими людьми, пусть бы меня потом застрелили. Только бы съесть суп и хотя бы раз поесть досыта. Но разум взял верх.

— Нет, — ответил я. — К немцам не пойду.

Старший цинично и издевательски усмехнулся.

— Э, не такие уж они плохие, немцы, — заметил он.

Только тут я заметил то, что раньше ускользнуло от внимания. Со мной разговаривал только старший, в то время как остальные молчали. На руке у него была какая-то повязка с печатью, а в лице — что-то от злого, подлого лакея. Говоря, он смотрел не в глаза, а куда-то выше моего правого плеча.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});