Каирский синдром - Дмитрий Добродеев

И я принял трусливое решение: «Рву!»

Я вернулся из лагерей в конце июля 1972 года. Над Москвой висела дымовая завеса: горели Шатурские болота. Фотография, где вместе с друзьями Сашей и Сергеем я стою в задымленном Шебашевском тупике, до сих пор где-то лежит у меня.

Я встретил ее на Пушкинской площади. Она подлетела, веселая и разгоряченная (из кафе «Лира»), и попыталась чмокнуть меня.

Я, отстранив ее, произнес:

— Нам надо расстаться. На это есть причины.

Она поникла. Видимо, ожидала удара.

И сказала очень спокойно:

— Вот так всегда. Выходит, это судьба.

И попросила:

— Я у подруги живу, на Бронной. Ты проводи меня, мы там расстанемся.

Молча спустились по Малой Бронной, повернули направо и там, во дворе старого трехэтажного дома, обнялись в последний раз.

Над нами — ночное небо, темное, почти без звезд. Лето 72-го.

Какая бездонная советская бездна!

Сидим на скамейке, держась за руки. Потом, не сговариваясь, встаем и расходимся.

Когда я шел назад к Пушкинской, чувствовал громадную грусть, но и великое облегчение: «Прощай, Марина!»

В последний раз увидел ее в сентябре того же года. Увидел из-за занавески черной «Волги», которая везла меня в аэропорт «Внуково». Я сопровождал видного арабского гостя, переводил ему в ЦK КПСС и Комитете солидарности с народами Азии и Африки. Мы говорили о славном будущем советского народа и о том, что наша страна — надежда всех трудящихся мира. Что если бы не война — мы уже были бы первыми и т. д.

Недалеко от «Внуково» — рощица берез, тронутых сентябрьской желтизной. А вдоль опушки, у обочины шоссе, шла она, и с ней за руку — невысокий юноша в джинсах и кепке, по виду — итальянец. Я сразу узнал Марину и без труда определил ситуацию: наверное, она нашла его в зале ожидания аэропорта и предложила свои услуги.

Торговались они, видимо, недолго, и вот — направились в рощицу.

Эх, Марина…

БОТКИНСКАЯ БОЛЬНИЦА

(апрель 73-го)

Боткинская больница, глухая ночь. Храп соседа по койке.

Что это? Почему я здесь?

Да-да, я заболел желтухой. Меня кладут с температурой под сорок, с пожелтевшими склерами, а я все думаю: «Где мой Египет? Как идет оформление?» Документы отправлены в «Десятку», жду приказа. Расчет таков: в июне сдаю последние выпускные экзамены и еду в Египет на два года лейтенантом, опять-таки военным переводчиком. Понятно, что основная группа советников разогнана, но все же в Египте остались русские хабиры — в ракетных, авиачастях. Они готовят страну к ближайшей войне с Израилем, и с ними — переводчики.

Думаю так: пробуду там два года, покайфую в Наср-сити, на повышенной зарплате, и, посвежевший, в двадцать пять лет вернусь в Москву: начну работать в МИДе или какой-нибудь другой конторе с загранвыездами, конечно же, вступлю в партию — и будет прекрасная, спокойная жизнь, которой нет конца, как нет конца брежневской эпохе, как не видно конца всей этой стабильности.

Придя в себя, набравши двушек, спустился к телефону-автомату, позвонил в Главпур, в «Десятку», где трубку взяла кадровичка Альбина Петровна.

Я почувствовал, что голос ее стал чужим.

Она отвечала равнодушно, даже раздраженно:

— Пока решения нет, пока не готово, ждите.

Решил ждать.

В больнице кормили кашей и безвкусными тефтелями.

Периодически больные вскрикивали:

— Луноход!

В палату вкатывался на колесах котел с баландой.

Через неделю я совсем изголодался. Когда мать принесла вареного цыпленка, я смолотил его почти с костями.

На тумбочке лежала книга Жана и Симоны Лакутюр «Египет в движении», а также биография Насера пера Энтони Наттинга. Я все еще мнил себя перспективным арабистом и только что завершил написание дипломной работы о Насере, где, наверное, одним из первых в СССР ввел в обращение термин «харизматическая личность».

За две недели, что был в больнице, увидел много любопытных персонажей. В одной палате со мной лежал ханыга с гигантским вздувшимся брюхом, моча не выходила. Соседи бились об заклад, что он скоро умрет.

Однако прошло два дня, и врачам удалось пробить его пузырь.

Он бесконечно мочился в утку. Ругался, рассказывал про жизнь на помойках и в подворотнях. А вскоре попросил выпить. Никто не верил, что он посмеет, пока знакомая пьянчужка не передала ему бутылку портвейна. Он даже предложил глотнуть товарищам по палате.

Был там рабочий с горчично-зеленым лицом. Сам он считал, что у него гепатит. Был весел и красочно рассказывал, как лихо трахался в 40-е, совсем еще подростком. По две-три бабы за ночь: стране не хватало мужской ласки. И как у него здорово стояло и т. д. и т. п.

Но кто-то шепнул, что не гепатит у него, а злокачественная опухоль. Это означало скорый путь к дымящейся трубе крематория — на задах больницы. Этот советский sic transit был самым мрачным из всех транзитов: в безрадостной стране, под хмурым небом, в тотальное небытие.

По радио без конца крутили песню Тухманова «Мой адрес — Советский Союз».

А на соседней койке появился кудрявый, смуглый, веселый — молодой иракский коммунист Али. Что у него там было, не помню. Но точно не гепатит.

Мы с ним пошли курить.

Он рассказал свою историю: всех его родственников в Ираке убили баасисты: кого выкинули из окна, кого сшибли машиной, кого просто поставили к стенке. Он скрывался от них в Курдистане, Сирии и теперь — в Советском Союзе.

Али все время созванивался с русскими девчонками. Они приходили под окна больницы. Все как на подбор — красавицы, блондинки. Он часами говорил с ними по телефону. В глухом 73-м году Али был для них реальным женихом с перспективой смотаться за границу.

Мы много говорили о политике.

Али обвинял меня и руководство КПСС в том, что мы разваливаем страну, в том, что мы предаем идеалы коммунизма, не можем наладить жизнь, компрометируем коммунистов мира:

— Ну почему бы вам не организовать доставку кока-колы на дом? Ну почему бы не обеспечить нормальное снабжение в городах?

Что я мог ответить ретивому пацану? Что достаточно заглянуть в Краснопресненский райком, вглядеться в портреты Политбюро или прогуляться по коридорам военкоматов, дабы почувствовать мертвящий партийный дух. Или взглянуть в глаза полковнику Мосоликову в ГУКе. Какая на хрен кока-кола!

НЕВЫЕЗДНОЙ

(апрель 73-го)

К концу второй недели кадровичка в Главпуре сказала мне со всей прямотой:

— Прошу вас, не звоните так часто! Мы сообщим вам сами.

Сердце екнуло: я понял, что поездка в Египет зависла. Что я, вероятно, вообще никуда не поеду.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});