Дорога к людям - Кригер Евгений Генрихович

— А тем временем он работает, — сказал Химич, — он работает, он живет, наш рельсо-балочный стан!

— А помните свое путешествие к Тихому океану, на охоту за китами? — спросил я. — «Веревочку» помните? Все еще зарабатываете деньги на дорогу до океана?

Георгий Химич развел руками и рассмеялся.

— Да, вот как оно все получилось!

...С той поры, когда я поздравил Георгия Лукича с рождением нижне-тагильского прокатного стана, немало воды утекло. Созданные им гигантские машины работают на Урале, в Сибири, во многих промышленных районах нашей страны. Имя конструктора Химича известно и зарубежным металлургам. Он участвовал в проектировании прокатного оборудования для индийского завода в Бхилаи. В Европе, Азии, за океаном его считают одним из видных представителей советской инженерии, советской технической мысли.

Георгий Химич по-прежнему живет на Урале, в Свердловске. Он верен себе. Скромен в оценке своих успехов. Смел, настойчив, неутомим в творческом поиске, — ученик пятилеток, романтик, энтузиаст.

1961—1975

ЮРИЙ ОЛЕША

— Шевалье!

Это воскликнул в гостиной Евгения Петрова при виде вошедшего моего приятеля, высокого, стройного красавца, Юрий Карлович. Умел он восхищаться привлекательной внешностью других, нимало не заботясь о собственной. Определения его всегда были неожиданны, точны, порою романтичны и всегда кратки.

Отлично помню день двадцать седьмого года, когда в журнале «Красная новь» появилась поразившая меня повесть бывшего фельетониста-стихотворца газеты «Гудок» Зубилы — Юрия Олеши. Я прочел ее залпом, пораженный прозой нового склада, словами острыми, светящимися прозрачными гранями алмаза, соединяющими романтику с грубоватостью.

«Он поет по утрам в клозете».

Это поет оптимист, советский делец в хорошем смысле этого слова, кулинар по призванию, изобретатель новых сортов колбасы, инициатор сооружения современной колбасной фабрики, — такие энтузиасты нужны были в свое время наркому пищевой промышленности Анастасу Ивановичу Микояну, хотя об этом в повести ничего не говорится. Бабичев любит жизнь и хочет, чтобы ею наслаждались другие: революционер, комиссар гражданской войны, он поселил у себя комсомольца Володю, когда-то спасшего ему жизнь. И уж совсем как Христос, подобрал однажды на улице пьяного пошляка — «романтика», вовсе ему не нужного Кавалерова.

«Вы, может быть, обижаетесь: вмешивается, мол, человек в чужую жизнь?» — говорит он Кавалерову, давая тому приют, вместо того чтобы отправить пропойцу в милицию. Оказывается, «делец» не только требователен, бывает жестким на работе и дома. Он корректен даже с захмелевшим циником. Характеры Бабичева и Кавалерова у Юрия Карловича не прямолинейны. О мнимых противоречиях в натуре Андрея Петровича я уже сказал. Кавалеров же, неблагодарно стремясь мысленно смешать с грязью пригревшего его человека, — «он заведует всем, что касается жранья... я... при нем шут», — все же не может не оценить энергию и упорство Бабичева, в трудное время нэпа возглавившего сооружение фабрики «Четвертак», которая предназначена не только колбасу выпускать, но все, что освободит женщин от кухонных забот.

Впервые я встретил Юрия Карловича в тридцатых годах на улице возле дома, где жили Евгений Петрович Петров и Илья Арнольдович Ильф, с ними я знаком был с 1930 года, на несколько лет раньше. Все мы, запрокинув головы, смотрели на небо. День был на редкость ясный. В голубой дали мерцала золотая звездочка. То был один из первых наших стратостатов. Все мы были восхищены, но более всех — Юрий Карлович. Он не писал фантастических рассказов, но реально-фантастическое пленяло его, в повестях и пьесах обыденное оборачивалось «волшебным» или соседствовало с ним.

Люди в книгах Олеши отнюдь не просты. Посудите сами. Даже обыватель мечтает: когда-нибудь в великом паноптикуме будет стоять восковая фигура с дощечкой на кубе «Николай Кавалеров». И больше ничего. И все. Ах, скажут, это тот, что жил в великое время, всех ненавидел и всем завидовал, хвастал, заносился, был томим великими планами, многое хотел сделать и ничего сделал — и кончил тем, что совершил отвратительное, гнусное преступление... Вот как! Циник способен на самобичевание! Да, не существует «простых» людей. Каждый по-своему сложен... Я все думаю, кто не прямо, буквально, а косвенно, что ли, отдаленно напоминает Юрия Олешу? Франсуа Вийон? Поль Верлен? Что-то очень, очень отдаленное мерцает в таком сравнении. Александр Грин? Пожалуй. Только фантаст-реалист Грин — воплощение романтики. Олеша же, мы видели, неведомо как умеет соединить в одно черное с белым, пьяницу Кавалерова с прелестной Валей (быть может, образ ее навеян столь же прелестной женой Евгения Петрова, Валентиной Леонтьевной), восклицающего, обращаясь к ней:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев.

Неужели это говорит Кавалеров? Он. Нет, повторяю, у Олеши, как в жизни, натур однозначных. Каждый из его героев способен вдруг изумить вас чем-то неожиданным... Сблизившись позже с Юрием Карловичем, я продолжал спрашивать себя:

«Кого же напоминает в литературе Олеша?»

И отвечал:

«Только одного писателя. Самого себя».

У кого еще найдете вы фигуру, подобную Ивану — не Андрею, а Ивану Бабичеву, с его нахлобученным на голову котелком, нелепым в Стране Советов, шествующего по улице с еще более нелепой подушкой, не для сна предназначенной, а в качестве ширмы от нового мира?

«Не трогай наших подушек! — требует он неизвестно ст кого, от всех нас. — Не зови нас! Не мани нас, не соблазняй нас! Что можешь ты предложить нам взамен нашего умения любить, ненавидеть, надеяться, плакать, жалеть и прощать?.. Вот подушка. Герб наш. Знамя наше... Пули застревают в подушке. Подушкой задушим мы тебя...»

Кого? Правду нового строя... Олеша так далек от патетики, что, как видите, даже пафос бабичевской тирады не сопровождает восклицательными знаками. И я чувствую себя виноватым, — в моем отзыве о прозе Юрия Карловича гораздо больше восклицательных знаков, нежели в рассказах его и повестях... Роль Ивана Бабичева с блеском исполнял в Театре имени Евгения Вахтангова Анатолий Горюнов. Видимо, заразившись от читавшего свою пьесу Олеши, он даже, сам того не замечая, произносил слова и других ролей, других персонажей с интонацией Юрия Карловича. И другого Ивана Бабичева с его знаменем-подушкой, нежели Олеша, я не знаю, не помню.

Чаще всего бывал не очень-то склонный бывать в гостях Олеша у Евгения Петрова. Так было и на улочке близ Гоголевского бульвара, и в большом доме в Лаврушинском переулке. То сумрачный, то оживленный, Юрий Карлович так или иначе неизменно пленял всех парадоксами, взрывом описаний, картин, контрастных не только одни другим, но контрастных каждая в самой себе. «Просто» говорить он не умел, не мог, каждая фраза его как бы распускала многоцветный павлиний хвост, не столь длинный, однако, как у роскошной птицы. Дружил он с Михаилом Зощенко, близким к семье Петровых. Ироническое отношение к самим себе сближало Олешу и Михаила Михайловича. Автор невероятно, неотразимо смешных рассказов с предельно серьезным лицом гадал дамам по линиям на ладонях, предсказывая чаще всего нечто счастливое. Не знаю, всерьез ли он гадал, но Юрий Карлович при этом смотрел на доверчивых женщин смеющимися глазами.

Итак, романтик, скрывающий это свое свойство намеренным порою прозаизмом высказываний, даже дружеской грубоватостью. Разумеется, романтик. Помните, как некий молодой современный человек идет в Москве по бульвару. Льет сильный дождь. Тростью вместо шпаги сражается с ливнем, парируя каждую струю, виртуозно отражая каждую каплю, оставаясь сухим в стене дождя.

Вечно безденежный Олеша. Порою бесприютный, — то ли забывали они с женой уплатить за несколько месяцев за квартиру, то ли давно, давно не было гонораров. Издавался Олеша редко, хотя был в числе литературной элиты. Оттачивал каждую строку так тщательно и долго, варьируя ее, что срок договоров истекал, и книга откладывалась изданием на год и больше. А ее ждали, ждали... Отчего-то преследовал его образ нищего. Нищего, богатого разумом и талантом, никому не ведомым. Мечтал написать пьесу под таким названием — «Нищий». Ведь в пьесе «Заговор чувств», поставленной у вахтанговцев, и Кавалеров и Иван Бабичев — нищие, один из них инженер, но не работает, другой вообще невесть кто.