Дом с семью шпилями - Натаниель Готорн

У Гепзибы недоставало смелости противостоять собственным страданиям — как же ей, наверно, было тяжело обречь на страдание Клиффорда! Столь нежный по натуре своей и претерпевший столько бедствий, он мог пасть окончательно, сойдясь лицом к лицу с жестким, безжалостным человеком, который всю жизнь был его злым гением. Даже если бы между ними не было никакой вражды, то одно естественное отвращение глубоко духовной натуры к натуре тяжелой и невпечатлительной могло бы само по себе быть бедственным для первой — как если бы фарфоровая ваза, уже и без того надколотая, столкнулась с гранитной колонной. Никогда еще Гепзиба не давала такое верное определение характеру своего кузена Джеффри, — непоколебимый и бесцеремонный, он не гнушался добиваться своих эгоистических целей дурными средствами. Это казалось Гепзибе тем ужаснее, что судья заблуждался касательно тайны, которой будто бы обладал Клиффорд. А так как судья требовал от Клиффорда невозможного, то Клиффорд, не будучи в состоянии удовлетворить его, неизбежно должен был погибнуть. В самом деле, что станет с мягкой, поэтической натурой Клиффорда в руках такого человека? Она будет сокрушена, раздавлена и совершенно уничтожена!

У Гепзибы мелькнула мысль, не знает ли Клиффорд и в самом деле чего-нибудь об исчезнувшем богатстве покойного дяди, как полагал судья. Она припомнила некоторые неопределенные намеки со стороны брата, которые — если только это предположение не совсем нелепо — могли быть истолкованы таким образом. Он мечтал иногда о путешествиях в чужих краях, грезил о блистательной жизни на родине и строил великолепные воздушные замки — для осуществления всех этих планов и надежд требовалось несметное богатство. Если бы это богатство было в ее руках, с какой бы радостью она отдала бы его своему чуждому сострадания родственнику, чтобы тем самым купить Клиффорду свободу и заключение в этом старом печальном доме. Но она была уверена, что планы ее брата так же мало основывались на действительности, как намерения ребенка касательно его будущей жизни, которые он высказывает, сидя в маленьком кресле подле своей матери. Клиффорд имел в своем распоряжении только фантастическое золото, а оно было не нужно судье Пинчону!

Неужели у них не оставалось никакого выхода? Неужели они были столь беспомощны? Гепзиба могла бы тотчас отворить окно и закричать на всю улицу. Каждый поспешил бы к ним на помощь, хорошо поняв, что этот крик есть крик души человеческой в каком-то ужасном кризисе. «Но как это дико, как смешно и, однако же, совсем не удивительно в нашем мире, — думала Гепзиба, — что кто бы и с какими бы побуждениями ни явился на помощь, можно сказать наверняка, что помощь будет оказана сильнейшей стороне!» Судья Пинчон, человек почтенный в глазах света, обладающий огромным состоянием и превосходной репутацией, покажется людям таким импонирующим лицом, выставит себя в таком свете, что сама Гепзиба практически вынуждена будет отказаться от своих заключений относительно его фальшивой честности. Судья на одной стороне — кто же на другой? Преступный Клиффорд, в прошлом совершивший ужасное злодейство!

Гепзиба не знала, что ей предпринять. Маленькая Фиби озарила бы тотчас перед ней всю сцену если не каким-нибудь полезным внушением, то просто предприимчивостью своего характера. Так как она отсутствовала, у Гепзибы мелькнула мысль о художнике; несмотря на его молодость и неизвестность, несмотря на то, что он был простым искателем приключений, она чувствовала, что он способен побороться в решительную минуту. С этой мыслью она приоткрыла дверь, увешенную паутиной и давно уже не отворявшуюся, но в старые времена служившую путем сообщения между ее комнатами и нынешним обиталищем художника. Его не было дома. Книга, лежавшая корешком кверху на столе, свернутая рукопись, наполовину исписанный лист, газета, некоторые инструменты нынешнего его ремесла и несколько неудавшихся дагеротипов произвели на посетительницу такое впечатление, как будто художник был где-то рядом. Но в это время, как Гепзиба могла догадываться, художник должен был находиться в своей публичной мастерской. Из праздного любопытства, которое как-то странно примешалось к ее тяжелым мыслям, она взглянула на один из дагеротипов и увидела судью Пинчона, хмурящегося на нее. Судьба посмотрела ей в лицо. Гепзиба в отчаянии оставила свои бесплодные поиски. В продолжение всего ее долгого затворничества она никогда еще не чувствовала так, как теперь, что значит быть одинокой. Ей казалось, будто дом ее стоял среди пустыни или был невидим тем, кто жил вокруг или проходил мимо, так что в нем могло произойти какое угодно несчастье, горестное приключение или преступление, и никто не сумеет помочь. В своем горе Гепзиба провела всю жизнь, сторонясь друзей; она добровольно отвергла помощь, которую Господь заповедал своим созданиям оказывать друг другу, и в наказание за это Клиффорд и она стали теперь легкими жертвами своего родственника.

Возвратившись к полуциркульному окну, близорукая Гепзиба подняла глаза к небу, хмурясь и на него, как на все в мире, хотя она силилась послать молитву к небесам сквозь густой покров облаков. Эти облака скопились на небе, как бы символизируя огромную массу человеческих треволнений, замешательств и холодного равнодушия. Отчаяние женщины было так сильно, что она не могла вознести к небесам своей молитвы; молитва падала обратно на ее сердце свинцовым бременем и приводила его в ужас. Провидение разливает свое правосудие и благость, как солнечный свет, по всему миру. Но Гепзиба не знала, что как теплые солнечные лучи светят в окно каждой хижины, так и лучи попечения и милосердия Божия проливаются для каждой отдельной нужды.

Наконец, не находя больше никакого предлога откладывать муку, на которую она должна была обречь Клиффорда, и боясь услышать голос судьи, призывающий ее поторопиться, она поплелась, как бледное, убитое горем привидение, к двери комнаты брата и постучалась. Ответа не было. Да и как он мог услышать? Ее дрожащая рука так слабо касалась двери, что даже снаружи едва был слышен стук. Она постучала опять. И вновь никакого ответа! Но и это не было удивительно. Она стучала со всей силой своего отчаяния, с ужасом. Клиффорд должен был спрятать лицо в подушку и закутаться в одеяло, как испуганный ребенок в полночь. Она постучала в третий раз тремя правильными ударами, тихо, но совершенно ясно. Клиффорд не дал никакого ответа.

— Клиффорд! Милый брат! — позвала Гепзиба. — Могу ли я войти?

Молчание.

Три или четыре раза Гепзиба позвала его, но безуспешно. Наконец, думая, что ее брат спит очень глубоким сном, она отворила дверь и, войдя в комнату, обнаружила, что она пуста. Каким образом Клиффорд мог выйти и куда, так, что она не заметила? Возможно ли, что, несмотря на ненастный день, он вздумал совершить обычную прогулку по саду и теперь дрожал там под печальным лиственным покровом беседки? Она торопливо отворила окно, высунула в него свою голову в тюрбане и половину своей худощавой фигуры и оглядела сад так внимательно, как только позволила ей близорукость. Гепзиба видела внутренность беседки и кружок скамеек, мокрых от дождевых капель, пробивавшихся сквозь крышу. Никого в беседке не оказалось. Не было Клиффорда и в других местах — разве что он спрятался где-нибудь, как Гепзибе на мгновение пришло в голову, например, среди тыквенных стеблей. Но нет, его там не было, потому что оттуда осторожно вышла старая кошка странного вида и начала пробираться через сад. Дважды она останавливалась понюхать воздух и потом продолжала свой путь к окошку приемной. Старая леди, несмотря на свое беспокойство, почувствовала желание отпугнуть ее и бросила в нее оконной подпоркой. Кошка вытаращила на нее глаза, как уличенный разбойник, и тотчас обратилась в бегство. Никакого живого существа не видно было больше в саду. Горлозвон и его семейство не покидали своего насеста, упав духом от бесконечного дождя.

Гепзиба затворила окно. Где же был Клиффорд? Неужели, узнав о том, что его ожидает, он пробрался потихоньку по лестнице, когда судья Пинчон разговаривал с Гепзибой в лавочке, отодвинул задвижки входной двери и убежал на улицу? Она уже видела в воображении его серую, изнуренную, но ребяческую фигуру в старомодном платье, которое он носил дома. Эта фигура бродила по городу, обращая на себя общее внимание, изумляя и отталкивая от себя всех, как дух, тем более страшный, что он явился среди белого дня. Она возбуждала насмешки молодых людей, которые не знали Клиффорда; подвергалась суровому презрению и негодованию немногих стариков, которым некогда были знакомы черты его; становилась игрушкой мальчишек, которые в юном возрасте чувствуют так же мало почтения к тому, что прекрасно и свято, как и жалости к тому, что печально. Они задевают Клиффорда своими оскорблениями, резкими криками, своим жестоким хохотом. Или, что тоже может быть, если и никто не оскорбляет его, его может увлечь необычность его положения, и ему придет в голову какая-нибудь странная затея, которую истолкуют как помешательство? Таким образом враждебный план судьи осуществится сам собой.