Том 4. Пьесы 1865-1867 - Александр Островский

Боровцов. Здравствуй, Кирюша! С именинницей! Рад ли гостям-то?

Кисельников. Здравствуйте, папенька! Здравствуйте, маменька! Как же, помилуйте! И вас также с именинницей.

Боровцов (ероша ему волосы). Эх ты, простота, простота! Любишь жену-то?

Кисельников. Как, папенька, не любить!

Боровцов. Люби, Кирюша, люби. Поцелуй ее, сейчас поцелуй, чтоб я видел.

Кисельников целует.

Вот так. Вот теперь вижу, что любишь.

Боровцова. Да, как же! Любит он ее! Поцеловать-то всякий сумеет; а ты спроси, куда он ее серьги дел.

Боровцов. Какие серьги?

Боровцова. Да наши серьги, что мы за ней дали. Заложил ведь.

Боровцов. Уж ты до жениного приданого добрался. Выкупи. С себя хоть все заложи, а приданого не смей трогать.

Кисельников. При первых деньгах, папенька, выкуплю.

Боровцов. У кого заложены?

Глафира. У Турунтаева.

Кисельников. Десять процентов в месяц берет.

Боровцов. А что ж не брать, коли дают. По его век дураков хватит. Эх, зятек! Я думал, что из тебя барин выдет, ан вышла-то грязь.

Кисельников. За что же, папенька…

Боровцов. За то же, что ты для семейства ничего не стараешься. Ты в каком суде служишь? Кто у вас просители?

Кисельников. Купцы.

Боровцов. То-то «купцы»! Ну, стало быть, их грабить надо. Потому, не попадайся, не заводи делов. А завел дела, так платись. Я тебе говорю, — я сам купец. Я попадусь, и с меня тяни. «Мол, тятенька, родство родством, а дело делом; надо же, мол, и нам жить чем-нибудь». Боишься, что ль, что ругать стану? Так ты этого не бойся. Кому надо в суд идти, тот деньги готовит; ты не возьмешь, так другой с него возьмет. Опять же и физиономию надо иметь совсем другую. Ты вот глядишь, словно мокрая курица, а ты гляди строже. Вот как гляди. Так всякий тебя опасаться будет. Потому кто в суд пришел, он хоть и не виноват, а ему все кажется, что его засудить могут; а взглянул ты на него строго, у него и душа в пятки; ну и пошел всем совать по карманам — перво-наперво, чтоб на него только ласково глядели, не пужали его; а потом, как до дела разговор дойдет, так опять за мошну, в другой раз.

Глафира. Охота вам, тятенька, с ним слова терять.

Боровцова. Молчи, Глаша. Может, он, Бог даст, и в разум придет. Откроется в нем такое понятие, что отец его добру учит. Слушай, Кирюша, это тебе на пользу.

Боровцов. Да и жить-то надо не так. Ты сразу поставь себя барином, тогда тебе и честь другая, и доход другой. Заломил ты много с купца, он упирается — ты его к себе позови да угости хорошенько; выдет жена твоя в шелку да в бархате, так он сейчас и догадается, что тебе мало взять нельзя. И не жаль ему дать-то будет, потому он видит, что на дело. Всякий поймет, что ты барин обстоятельный, солидный, что тебе на прожитие много нужно.

Кисельников. Я, тятенька, не так был воспитан; оно, знаете ли, как-то совестно. Думаешь: «Что хорошего!» Грабителем будут звать.

Боровцов. Грабителем! А тебе что за дело! Пущай зовут! Ты живи для семьи, — вот здесь ты будешь хорош и честен, а с другими прочими воюй, как на войне. Что удалось схватить, и тащи домой, наполняй да укрывай свою хижину. По крайности, ты душой покоен; у тебя семья сыта, ты бедному можешь помочь от своих доходов; он за тебя Бога умолит. А теперь ты что? Мотаешься ты на белом свете без толку да женино приданое закладываешь. То тебе совестно, а это не совестно? Там ты чужие бы деньги проживал, а теперь женины да детские. Какая же это совесть такая, я уж не понимаю.

Глафира. «Женины да детские», слышишь. Как же вот мне не плакать-то?

Боровцова. Молчи, молчи! Ты вот запомни, что отец-то говорит, да и тверди ему почаще, а то он засуется в делах, из головы-то у него и выходит, он и не помнит.

Кисельников. Маменька, я помню, да только…

Боровцов. Ну, где помнить! Ты и по лицу-то такой растерянный. А вот, как ты в суд-то пойдешь, она тебе и напомнит, да, дорогой-то идя, все тверди.

Кисельников. Что мне твердить! Это смешно даже. Понятия у меня, маменька, другие.

Боровцова. Какие же это могут быть понятия, что женины деньги закладывать?

Боровцов. Дурак ты, братец. Никаких у тебя понятий нет. Кабы у тебя были такие понятия, так ты бы не женился да не развел семьи. Я не глупей тебя, я, может быть, не один раз видал таких-то людей, что не берут взяток, и разговаривать как-то раз привел Бог, так уж они и живут, как монахи. Далеко тебе до них! Что ты нас обманываешь! Те люди почитай что святые! А то вот еще масоны есть. Ты уж живи хоть так, как все мы, грешные. Ты разве бы не брал, — да не умеешь — вот что надо сказать.

Кисельников. Я уж теперь и сам понимаю, что я ничем не лучше других, а ведь мне хотелось-то быть лучше.

Боровцов. Ну мало ль что хотелось.

Кисельников. Как вспомню я свои старые-то понятия, меня вдруг словно кто варом обдаст. Нет, стыдно мне взятки брать.

Боровцов. Конечно, стыдно брать по мелочи да с кислой рожей, точно ты милостыню выпрашиваешь; а ты бери с гордым видом да помногу, так ничего не стыдно будет.

Боровцова. И что это за стыд такой? Нешто у вас другие-то в суде не берут?

Кисельников. Все берут, маменька.

Боровцова. Так кого ж тебе стыдно? Нас, что ли, или соседей? Так у нас по всему околотку, хоть на версту возьми, никто об этом и понимать-то не может. Берут взятки, ну, значит, такое заведение, так исстари пошло, ни у кого об этом и сумления нет. Это ты только один, по своей глупости, сумлеваешься.

Боровцов. Что ты толкуешь: «Стыдно!» Ведь я тебе не говорю: «Возьми дубину да на большую дорогу иди». А ты подумай-ка хорошенько да брось свой стыд-то.

Кисельников. И то, папенька, надо бросить.

Аксинья входит.

Аксинья. Гости идут, офицер да барин.

Глафира. Это Луп Лупыч с Ионом Ионычем. Скажи маменьке, чтоб чай наливала, да не очень там с ней копайтесь, а то вас не дождешься.

Аксинья уходит. Входят Переярков и Турунтаев. Турунтаев расшаркивается и целует руку.

Явление третье

Кисельников, Глафира, Боровцов, Боровцова, Переярков и Турунтаев.

Переярков и Турунтаев (Глафире). С ангелом. (Кисельникову). С именинницей.

Кисельников и Глафира. Покорно благодарим.

Боровцов. Садитесь, приятели, садитесь! Вот теперь вся наша компания в сборе.

Переярков. А мы вот с полковником шли да спорили.

Турунтаев. Да, ну вот расскажи, вот все теперь и рассудим.

Переярков. Как правильнее судить дело: по закону или по человечеству?

Турунтаев. Ну, да какое бы там ни было. Я говорю, что по закону, а он говорит, что по человечеству.

Боровцов. Да к чему же это клонит, ты хоть намекни.

Кисельников. Ежели вы насчет уголовных дел…

Переярков. Ну вот, очень нужно! Кто виноват, тот виноват, как его ни суди.

Турунтаев. И пори его, анафему; а не виноват, ну и отпустить можно.

Переярков (Боровцову). Ну, как же по-твоему?

Боровцов. Да ты пример скажи.

Переярков. Вот тебе пример: положим, у тебя на опеке племянник; ты — человек хороший, состоятельный, торговые дела делаешь, а они вышли ребята так себе, ни то ни се, к торговле склонности не имеют, а готовое проживать охота большая; ну, ты и попользовался от них сколько мог, видимо попользовался; а отчеты представлял безобразные и все такое; то есть не то что ограбил, а себя не забыл. Виноват ты или нет? Вот тебе и задача. По закону ты виноват!

Турунтаев. А по человечеству — нет.

Боровцов. Рассудить вас или нет?

Переярков. Рассуди.

Боровцов. Ты говоришь, что я — хороший человек, обстоятельный, так за что ж меня судья под закон подведет? Ну и значит, я буду прав. Настоящий-то судья должен знать, кого подвести под закон, кого нет. Если всех нас под закон подводить, так никто прав не будет, потому мы на каждом шагу закон переступаем. И тебя, и меня, и его, надо всех в Сибирь сослать. Выходит, что под закон-то всякого подводить нельзя, а надо знать кого. Так и этот опекун. Как ты его осудишь? Каким манером? За что?

Переярков. Осудить не за что; и я бы не осудил, я только говорю про закон.

Боровцов. Да что ты наладил: «Закон, закон!»

Переярков. Так для чего же они писаны?

Боровцов. Известно для чего — для страха, чтоб не очень забывались. А то нешто мы так живем, как в законе написано? Нешто написано, что на улице трубку курить, а ты за воротами сидишь с трубкой. Нешто писано, что по десяти процентов в месяц брать, а он берет же.