Выход воспрещен - Харитон Байконурович Мамбурин

парк с несколькими последовательно идущими прудами, пройдя через который я обнаружил нечто, чему не сразу подобрал название. Нет, ну стена высотой двадцать метров — это нормально. Такая стена окружает весь Стакомск, мы это еще в школе проходили. Высокая, толстая, из однородного серого материала, стена как стена, большая только. А вот под ней, спрятавшись от города за буйными парковыми зарослями и царил архитектурный паноптикум, способный оскорбить любого из советских строителей! Ну или просто людей с каким-либо чувством вкуса.

Комплекс напоминал творение доктора Франкенштейна, только не нормального, а могущего в архитектуру и очень любящего закидываться веществами. Иначе не объяснить, что центральную роль в экспозиции выполнял массивный трехэтажный деревянный барак, почти полностью увитый плющом. Старый такой, поживший, демонстрирующий темными от времени и погодных неурядиц досками свою бессовестную древность. Моё сознание запросило пощады, когда я перевел взгляд на пристройку слева к этому бараку, выполненную в виде вполне современного четырехэтажного здания. Круглого такого, то есть без углов. Покрытого розовой краской и кокетливо несущего на крыше здоровенную спутниковую тарелку. Справа же к бараку было пристроено нечто вроде ангара для самолетов… нет, это и был гребаный самолетный ангар, у которого кто-то запилил дверь под самый верх, получив эдакие шестиметровые двойные створки!

Шансов, что это не то здание, которое я ищу, не было никаких, потому что какая-то добрая муниципальная душа, оценив тщетность каких-либо надписей на стене заросшего плющом как сволочь барака, вывела темно-красной краской трафаретные буквы на розовом боку круглой недобашни «Коморская 14/г».

На секунду мне остро захотелось назад в застенки, в пустую камеру, залитую бездушным белым светом ламп. Не то чтобы моё чувство вкуса было так уж сильно травмировано, но эта инсталляция из гигантского деревянного барака, куска ангара, пришпандоренного к стене и кокетливого розового нечто… сильно смущала. Внушала, так сказать, опасения.

Правда, додумать свои умные мысли мне не дали. Из дверей центрального здания бодро выскочил парень в шортах и майке-алкоголичке, дробно простучал разношенными кроссовками по скрипящим ступенькам, оглянулся по сторонам, а заметив меня, расплылся в широкой и искренней улыбке.

— Витя!

— О, привет, Паш! — мне существенно полегчало. Если он тут выжил, то и я выживу.

Разговор много времени не занял, просто порадовались тому, что оба еще дышим, а сам Салиновский, с гордостью продемонстрировав слегка набухшие мослы в тех местах, где у человека бицепсы, сказал, что идёт на поправку как человек и личность. Причем, идёт точно и уверенно, ты, Вить, не думай! Скоро сам всё поймешь! Ладно, пока, я побежал, опаздываю на вводную лекцию! Ты идёшь? Нет? Хорошо, потом дам списать!

…и убежал, даже не поняв, что я теперь не тревожный. И даже без КАПНИМ-а. Еще один мелкий бонус. Пока Окалина искала способ меня расстрелять (наверное), я насобачился контролировать состояние перехода. Это оказалось не так сложно, всего-то требовалось провести пару часиков в тишине и покое без насильственного перепрыгивания из фазы в фазу.

Иронично. Всю жизнь был «хорошим мальчиком» и жил хреново, но стоило лишь свернуть шею одному мудаку, как жизнь осыпала меня радостями и облегчениями. И какой неправильный вывод из этого обязан сделать молодой растущий организм?

На смену ускакавшему Паше из дверей барака вышла бабуля в розовой ночнушке, тут же уставившись на меня. Ответив ей тем же, я экспертно установил, что это не ночнушка, а платье или сарафан, причем не советское, а совсем даже китайское, расшитое какими-то красными птицами. Китайской была и сама бабуля, неодобрительно пялящаяся на меня. В смысле китаянкой. Высокой, худой и стройной, где-то, на глазок, от 40 до 160 лет возрастом, наверное, потому что я нишиша не разбираюсь в том, как азиаты стареют.

— Чего стоишь, шипоголовый?! — на чистейшем русском осведомилась китаянка, — Не мозоль себе глаза, им и так плохо, судя по виду! Заходи!

Внутри было хорошо, свежо и пахло какой-то растительной лабудой наподобие цветов. Дав мне приблизительно четверть секунды, чтобы попытаться разглядеть, куда я попал, бабуля, вцепившись мне в рукав, бодро потащила меня в вахтерскую. В смысле это была комната у входа, снабженная окном, дабы зреть входящих и выходящих. Внутри этой комнаты, куда меня аккуратно, но быстро затолкали, тоже пахло, но уже очень по-китайски. Не бабулей, а разными благовониями, цветами с подоконника, ковром на стене тоже тащило как-то странно. В общем, антураж был на «ура».

Усадив меня на старое продавленное кресло, в котором я чуть не замурлыкал от уюта и навалившихся воспоминаний, бабуленция, погремев титаническим кипятильником в массивном графине, выволокла откуда-то старый и потрепанный журнал учета, бухнув его на небольшой столик у вахтерского окна. Затем, вытребовав у меня все документы, которых накопилась неслабая пачка, она красивым жестом сбросила их на папку, а сама села напротив, начав сверлить меня отнюдь не маразматическим взглядом.

— Меня зовут Цао Сюин, — представилась бабка, — Можешь звать меня баба Цао. Я здесь главная. Слежу за порядком. Нарушители порядка жалеют о том, что они нарушители. Понятно?

— Понятно, — кивнул я. Шутить с бабулей не хотелось, а вот почему — она озвучила раньше, чем я доформулировал до конца мысль.

— Это твой дом теперь, шипоголовый. Может, надолго, может, навсегда. Но ты отнесешься к нему как к дому, понял? — с умеренным напором проговорила женщина, — Это место, эта улица, и вот эта я, — потыкала она пальцем себя в грудь, — очень опасны для тех, кто не понимает, куда попал и кого надо слушать! Понял?!

— Теперь точно понял, — закивал согласный я, — А…

— Без «ааа»! — отрезала конкретная китайская бабка Цао, — Сейчас чай будет. Все объясню. Будешь плохо слушать — сдохнешь. Или покалечат. Например я. Не шучу.

Пришлось закивать в ответ. Уж очень бабуля была во всем права. Это реально мой последний приют, только вот он нифига не детский, не сиротский, даже не общага. Место, куда ссылают самых нездоровых, самых странных и самых непонятных неосапиантов. Место, где таинственное слово «криптид» звучит не гордо, а обычно.

— Теперь рассказывай! — потребовала местная хозяйка, заваривая чай, — Что можешь? Чего не можешь? От чего плохо? От чего хорошо? В бумажках всего не бывает! И не молчи. Тебе здесь жить. Будешь тупым — жить будешь недолго! Не здесь, вообще! Я тут жила, когда еще