Невенчанная губерния - Станислав Калиничев

Абызов резко встал, прошёлся по кабинету, выглянул в окно, разминая от волнения ладони. Потом сел и приглушённым тоном попросил:

— Расскажите о себе.

Гость оживился, как будто ожидал этого вопроса, у него прояснилось лицо, растаяла скованность — теперь он сидел свободно, даже позволил себе положить одну руку на стол.

— Я понимаю, что «о себе» — это не фамилия, имя и прочее. Но всё же: Яким Львович Нечволодов, сорок три года, вдов… Главное же: перед вами человек, который устал и которого ничто больше не связывает с Россией. Все годы после студенчества у меня была другая жизнь, полная вначале романтики, а потом тревоги и мерзкого, гнетущего страха. Вы ведь тоже член нелегальной партии Народной свободы. Правда, перед вашей нелегальностью губернатор снимает шляпу, а вот опознав нашего, любой городовой кричит: «Держи его!» Мне всё это давно в тягость. Были разочарования, были неприятности. Одни бросали бомбы и надевали венцы мучеников, а другие их укрывали, снабжали необходимым, но оставались в безвестности. Однако вешали и тех, и других. Потом всё притихло. Нынче же снова я кому-то обязан… В тот день, когда вы станете владельцем Листовской, я буду катить в поезде в направлении Парижа. Меня устроит и тихий домик в пригороде. Что там у них разводят — маргаритки, петуньи? Вот и я тоже хочу. Извините, ударился в лирику. Что бы вы хотели знать ещё. Поинтересуйтесь, пожалуйста, каким образом я застраховал себя от какого-либо, скажем так, нежелательного хода с вашей стороны.

— Не собираюсь с вами хитрить, — сурово заметил Абызов.

— Это сейчас не собираетесь. А когда узнаете, какую сумму я надеюсь получить с вас, когда сделка состоится, ваша натура воспротивится, её трудно будет удержать от соблазна. Так что спрашивайте, не стесняйтесь.

Они просидели долго. Заглядывал письмоводитель, потом он вошёл и молча положил перед управляющим записку: «Урядник хлопочется. Просил напомнить». Абызов прочитал записку, холодно бросил: «Хорошо. Ступайте»., и тут же внимательно уставился на собеседника. Когда двери закрылись, разговор продолжался. Но Нечволодов так и не назвал сумму, которую хотел получить за сделку. Он сказал:

— В конце концов, если мы проведём честную игру до благополучного завершения, вам, Василий Николаевич, придётся выскрести и выложить всё, что имеете. Иного мерила в нашей игре быть не может. Я и далее стану помогать вам своими сведениями. Чем выгоднее сторгуемся с хозяевами Листовской, тем больше достанется мне. Ведь ваши… гм… финансовые дела я тоже изучил. В пределах возможного. Некоторые сведения пришлось добывать по партийным каналам. Виноват, конечно, только что поделаешь — мне нельзя ошибиться.

Абызов начал верить в то, что с Якимом Львовичем Нечволодовым хитрить не следует. Из упоминаний о бомбах и «партийных каналах» понял, что перед ним функционер эсеровской партии, а эти люди, он знал, имеют большой опыт конспирации и круговой поруки. Их можно бояться, ненавидеть, можно упрекать в трагических заблуждениях, но не уважать, даже как противников, нельзя.

Что-то мешало ему отпустить из своего кабинета Нечволодова, но время поджимало. Договорились встретиться на будущей неделе, побывать вместе на Каламановской, посмотреть собранные маркшейдером документы.

Василия Николаевича ожидал урядник. Ещё несколько часов назад предстоящие выборы уполномоченного казались Абызову делом первостепенной важности. Теперь же большого труда стоило перенастроиться, проникнуться важностью предстоящей задачи. Его волновал не сам результат собрания: подумаешь — назовут уполномоченного! Потом эти уполномоченные съедутся в Екатеринославе и выделят из своей среды выборщиков, а уж те изберут депутата Думы. Одного от всей губернии представителя третьей, то есть рабочей, курии. Темна вода в облацех…

Волновало иное. Назаровские горлопаны и оборванцы соберутся все вместе (легально!) и станут обсуждать, кого выбрать, будут говорить о своих делах во всеуслышание, открыто, хотя и в присутствии полиции. Не так просто будет решить, можно ли заткнуть глотку очередному бузотёру. А как станут реагировать другие? Абызов боялся толпы, он по девятьсот пятому знал, какая это страшная, неуправляемая сила.

…Собрание проводили на шахтном дворе, потому что в церкви сочли неприличным, а другого подходящего помещения поблизости не было.

День выдался тихий, благостный. Накануне прошёл дождь, ещё тёплый, уходящего бабьего лета. Мелкие пряди вчерашних туч, как последние дымки отгремевшей канонады, поднимались вверх, светлели, завивались белыми барашками в чистой синеве неба.

Шахтёры собирались быстро. Привычка вставать по гудку и необычность мероприятия влекли их на шахтный двор, который нынче и выглядел иначе. По распоряжению управляющего плотники сколотили десятка два-три лавок (на-попа две чурки и между ними горбыль), расставили их перед крыльцом конторы. Кому не хватило места — а таких оказалось больше, — теснились вокруг: у крыльца, под стенкой ламповой. Лавки занимали всё плотнее, тесня уже сидящих. По обе стороны от окошка ламповой стена была изуродована длинными глубокими бороздами (в некоторых местах ладонь можно упрятать). Обычно здесь, стоя в очереди за лампами, шахтёры не теряли времени и точили о стену зубья обушков, кайла, желонки. Нынче, томясь с пустыми руками, с удивлением рассматривали плоды собственного баловства.

— Надо же! — заметил мужик в рваных калошах на босу ногу. — Из такого камня жернова можно делать, а всем миром помаленьку — вона сколько перепилили. Не сговариваясь, полстенки съели.

— А ты нонче сговорись… Гы-гы! — осклабился стоявший рядом парень. — Если, мол, что — и контору перепилим.

— Во-во… Аккурат черкесы помогут, — мрачно заметил пожилой шахтёр.

— Не страшшай деревенского, — парень повёл плечом, — нонче наше собрание по закону: про всё говорить можно.

— Ты-то сам давно лапти снял: — с укором спросил пожилой и, не дождавшись ответа, сказал поучительным тоном: — Тебя призывали сюда, чтобы стоял да помалкивал. Вона стулу выносят, значит, сам управляющий будет разбираться.

На просторном крыльце конторы стоял небольшой стол и скамья, вынесенная из общего коридора. Появился письмоводитель управляющего, держа в руках венский стул. За ним в сопровождении главного инженера и бухгалтера вышел Абызов. Задрав подбородок, орлиным взглядом обвёл запруженный двор. Уже одним этим взглядом он требовал внимания и спокойствия. Когда гомон утих, жёстко сказал:

— Шахтёры! Вам дано право граждан великой России. Каждое право — это тяжесть ответственности. Вы должны выбрать уполномоченного. Тем самым каждый из вас приобщается к государственному порядку, к судьбам империи!

Потом всё так же строго сообщил, что собрание должны вести представители администрации и рабочих.

— Протокол будет писать старший конторщик, — он указал на своего письмоводителя, — а от вас предлагаю в президиум стволового Ландыря и лебёдчика Пискунова. Нет возражений? Нет.

Шахтёры молчали, ожидая, что он скажет ещё. Но Абызов уселся на венский стул и, показывая на скамью у стола, вполголоса произнёс: «Прошу!» Письмоводитель поспешно сел, из двери конторы вышли Пискунов и Ландырь и тоже заняли места за столом. Оба эти рабочие были семейными, имели свои хаты в Назаровке и держались за шахту как вошь за кожух. Лебёдчика знали немногие, лишь те, с кем он работал, зато стволовой был известен всем: мимо него ни в шахту, ни из шахты на-гора не проскочишь. По двору пошёл шумок.

— Что ты уселся, Ландырь? Веди собрание, — вполголоса сказал Абызов. — Веди собрание, как договорились. Да погромче…

Ландырь поспешно встал. Письмоводитель макнул перо в чернильницу и подвинул к себе листы бумаги. Начало протокола было заранее заготовлено.

Братья Чапраки — Сергей и Шурка — не могли пропустить такую невидаль — собрание шахтёров. В числе первых они заявились к конторе и своими задами опробовали несколько пахнущих свежей древесиной лавок: всё выбирали место получше. Но когда стали собираться шахтёры, пацанов прогнали. Тамбовский артельщик даже пытался ухватить Сергея за ухо, чтоб не лез куда не следует. Тогда они взобрались на эстакаду, ведущую к верхней приёмной площадке ствола. Тут уже собралась ватага подростков: смазчики, камеронщики, выборщики породы, которые ещё не доросли до участия в собрании. Они толкались, шумели, как переполоханная стая воробьёв, отвоёвывая места получше, хотя сверху каждому было видно и двор, заполненный шахтёрами, и конторское крыльцо.

Сопровождаемый ветрогоном Гаврюшкой, на эстакаде появился и Роман Саврасов. Гаврюшка жил с ним по соседству, пользовался его покровительством и готов был разбиться в лепёшку, чтобы угодить своему старшему другу. А ветрогоном он был по профессии: в артели проходчиков под землёй крутил ручной вентилятор, который по брезентовой трубе гнал воздух в слепые выработки, чтобы работающие там не задохнулись.