Жена для отщепенца, или Измены не будет (СИ) - Бреннер Марина

— Кто она? — злые всхлипы рвались из горла Эмелины, перемешиваясь с рыданиями и тяжелыми, рваными вздохами — Какое «будущее» там ещё… С ней, да? И какое там… Давно у вас началось? Ну! Что молчишь? Давай, рассказывай, Приезжий! Кто такая эта дрянь? Давно ты с ней крутишь, а? ОТВЕЧАЙ, Я ТЕБЕ СКАЗАЛА!

Да твою же… мать!

Ну, письмо. Понятно, что придется объяснять о предстоящем визите в Ракуэн. Да он, Ланнфель, и объяснил бы! Всё равно рассказал бы супруге про свой скорый отъезд. Это да.

Только вот… что сейчас плетет Эмми? Что она имеет ввиду?

— Серебрянка, — начал очень осторожно и вкрадчиво — Это письмо от Саццифира, в ответ на твоё послание. Его сегодня доставил гонец. Я бы тебе и так рассказал… После праздников оставлю тебя у папаши, да и съезжу. Сам, по быстрому. Зачем тебе мотаться? Далеко это, да и… ну просто, зачем?

Потерявшая терпение льерда Ланнфель сорвалась с места.

Размахивая руками и истошно вереща, принялась выкладывать мужу свои догадки, перемежая их слезами, обвинениями и угрозами.

— Так вот что, дорогой мой Приезжий! Ничего она не получит, ясно? Может, там у вас и любовь была до самого потолка, а может, и дитя имеется… Однако, тебя я НЕ ОТДАМ! Ясно? Тебе понятно? Сбежишь, поеду за тобой следом. Разыщу и прибью, аки клопа. И ей, тварюшке этой, волосы повыдергаю! Ты мне НЕ ИЗМЕНИШЬ! Понял?

С трудом вычленив из сумбурного потока истерических воплей смысл, Ланнфель внезапно… расхохотался.

Заставив супругу ненадолго оторопеть от этого смеха, шагнул к ней. Сдавив в объятиях трясущееся, всхлипывающее, вырывающееся тело, крепко прижал к себе жену.

— Ох, Серебрянка, — жарко прошипел в пушистую макушку, ощущая странное торжество и какую — то внутреннюю удовлетворенность — Ты ерунду придумала. Нет у меня никого, Эмми. Нет, дорогая моя. И не будет. Никогда. Это я уж точно знаю. Слышишь? Не плачь, нельзя тебе так… волноваться. Эмелина! Я кому говорю?

Не в силах вывернуться из тяжелого кольца рук, льерда что — то пробурчала в грудь супруга.

— Выпущу, когда успокоишься, — без особого труда поняв её, шипением ответил, плавя изумруды своих глаз иномирной, болотной жижей — Успокоишшшься… Придешь в себя. Пообещаешь, ну… хотя бы не вопить на весь дом.

Обдав всё тело льерды тем самым, пряным жаром, сильнее сомкнул кольцо рук, обнаженных до локтей, и уже покрывшихся уверенными, зелеными пластинами тугой чешуи.

— Ревнуешь! — подытожил почему — то радостно — Мне нравится. Мне всегда это очень нравится, Эмелина Ланнфель…

Чувствуя становящийся вязким воздух, уже начавший забивать горло и грудь, Эмелина резко рванулась прочь из опасно сдавившего её кольца.

Тщетно. ТЩЕТНО…

— Ладно, — полузадушенно, примиряюще запиликала она, стараясь придать голосу ласковый оттенок — Ну же, Диньер! Ну, хорошо. Если там у тебя никого нет, тогда зачем же ты хотел ехать один? Ведь хотел же, правда? Ты вот сейчас сам ска… зал… Пусти, пожа…

Его руки слегка ослабли.

Зверь пока не решался отпустить жертву, будто размышляя, что ему делать далее…

Подобным образом с пойманными зверьками забавляются кошки и некоторые змеи.

Например, садовые «зеленоглазки». Эмелине, много раз видевшей эти игрища, такое было доподлинно известно.

Иногда добыче удавалось улизнуть от мелкой, но сильной и верткой, жестокой змеи. Для этого пойманная и уже приговоренная к съедению мышь или лягушка просто напросто прикидывалась мертвой. «Зеленоглазка» тут же теряла к ней интерес. Охотника, ей подобного, привлекала только живая, ещё дышащая еда.

— Всё очень просто, Эмми, — поддаваясь ласковому тону, руки Ланнфеля из горячих постепенно становились просто теплыми, а жесткие пластины уже почти все спрятались под кожей — Не хотел говорить всего, ну уж ладно. Слушай. Всё дело в том, что я когда — то, очень давно… сильно навредил одному из близких друзей Саццифира. Слышала о министре Каднизе? Слышала. Ну хоть что — то ты знаешь… Так вот. Ему. Вернее, даже и не ему, а его старшему сыну. Именно за это я и оказался в Каземате, Серебрянка. Что смотришь? Я очень легко отделался, Саццифир меня выручил. Спас от казни. И вот, поскольку я ему остался обязан, мне надо ехать. Тебе — нет.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Воодушевленная сменившимся настроем супруга льерда вопросительно посмотрела на мужа:

— Но ведь сказано в письме «с супругой», Диньер. Значит…

— Значит, ты остаешься дома. Всё это никого, кроме меня, не касается. После праздников отвезу тебя в Бильер. Сам же поеду к Саццифиру. В Ракуэнскую Академию. Не переживай, никаких баб там уж точно нет. Да даже, если б были… на хрен бы я был им нужен? Видишь ли, дорогая моя… Как постепенно выясняется, нужен я, по всей вероятности, только тебе…

Поцелуй долгий, тяжелый, коричный и пряный накрыл губы Эмелины.

И, начав уже таять под его напором, подобно последнему снегу под весенними, яркими лучами, льерда Ланнфель подумала о том, что…

…завтра, чтоб не откладывать, они всё же навестят папашу. Нужно выполнить данное ему обещание. Да и потом, она, Эмелина, очень скучает по отцу! И по братьям, которые наверняка уже гостят в Бильер.

И следующее отметила в памяти льерда, успев до того, как жар заставил её тело закипеть. «Пламя страсти», как называли это в тех самых, любимых ею дешевых романчиках…

Теплую, дорожную юбку надо дошить сегодня же вечером! Уже просто, ах… аааххх… И ещё собрать сумку…

…срочно. Срочно, Эмми Ланнфель. Путь предстоит неблизкий, и подготовки он требует серьезной…

Глава 32

Глава 32

Резко приподняв супругу под ягодицы, Ланнфель посадил её на стол. Разведя коленом её ноги, вновь прижался губами к губам Эмелины.

— Ты что придумал, — быстро зашептала она, обвивая руками его шею — Я не… я не хочу…

— Не хочешь? — переспросил, сдвигая платье вниз, обнажая белые плечи и становящиеся пышными, груди жены — Так оттолкни меня, Эмми. Борись. Протестуй!

А ведь она и хотела!

Бороться. Протестовать! Очень хотела сказать ему, веско и четко дать понять, что не время и не место, и что негоже он это придумал. Вовсе негоже… Однако же, вместо этого слегка выгнувшись назад, помогла мужу раздеть себя. Двигаясь под его прикосновениями покорно, словно молодое деревце под первыми, резкими порывами начинающегося урагана.

Вот вот должна начаться гроза…

И ветер ещё молод и слаб. Но уже, набирая силу с каждым рывком, с каждым стоном, с каждым ударом торопит, торопит, торопит! Неизвестно, что принесёт, когда окрепнет — сильный дождь, свежесть, изморось, град или молнии. А может, и стихнет внезапно также, как и начался? Может, уймется, незваную, горькую гарь унесет прочь, собираясь где — то далеко, далеко грохотать…

В чужом поле, над чужими крышами, в чужом, неведомом мире примется охлестывать ледяными плетями поднятые вверх, жадно раскрытые пред ним ладони- ветви доверчивых деревьев.

Ну нет уж! Не для чужих эта гроза, ветер и дождь. Эта непогода её, Эмелины Ланнфель. Её буря, её шторм, в её море. Чужие угодья пусть дохнут, сохнут от жажды под злым, аки древний Зверь, палящим зноем. И после, не согреться чужой земле под ласковыми, теплыми лучами, не родиться плодам, не налиться зерну.

Нет никуда дороги дождям плодородным, здесь их законное место!

А уж что принесут они, то и будет. Хоть град, хоть тепло, а всё одно — чужим не достанется. Градинами будут забиты амбары, либо желтым зерном, а только доверху. Если даже снегом и пожухшей травой, значит, снег будет жрать льерда Ланнфель, и запивать водой дождевой, а только не отдаст никому… и ни за что.

— Дверь закрой, — велела она шепотом, уперев в спинку стоящего рядом стула ногу, и стянув чулок — На щеколду, Диньер. Не ровен час, войдет кто…

Освободившись от одежды, протянула руки вернувшемуся от двери, довольно скалящемуся супругу.

— Ты хорошенькая, Эмми! — сорвалось с его губ — Розовая, как леденец. Ляг на спину. И ноги шире. Смотрел бы на тебя…

Прервавшись на полуфразе, подхватил крепкие ноги супруги, сильно прижав к своим бедрам. Выдохнув, дернул ремень брюк прочь, освобождая налитый болью и кровью одеревеневший член.