Единственный крест - Виктор Лихачев

Благосклонно выслушав комплименты от женщин, Евгений Евгеньевич вдруг обратился к Асинкриту:

— Ну-с, а вы что скажете, молодой человек?

Сидорин поднял голову.

— А что-то нужно говорить? Вам и без меня все сказали?

— Мне хочется и ваше мнение услышать?

— Зачем? Неужели дифирамбы, как наркотик: чем их больше, тем больше хочется?

Плошкин был явно задет.

— Вы думаете, что я ради, как вы выразились, дифирамбов, читаю свои стихи? Я поэт, а потому нуждаюсь в том, чтобы быть услышанным.

Лиза видела, что разговор мужчин приобретает нехороший оборот, но, к ее удивлению, Аделаида Степановна не только не делала попытки остановить говорящих, но следила за их перепалкой с удовольствием.

— Асинкрит Васильевич, Евгений Евгеньевич, может мы… — попыталась вставить Толстикова свое слово. Но Плошкин уже разошелся не на шутку:

— Другое дело, что не все понимают поэзию. Ведь есть же люди, от рождения глухие.

Сидорин вдруг засмеялся.

— Значит, если я скажу, как эти добрые женщины сейчас: «Чудесные стихи!» — я не буду глухим, а если промолчу или признаюсь честно, что мне они не понравились — сразу оглохну?

— Мне не нужны фальшивые похвалы, — с достоинством молвил Плошкин.

— Правда? Тогда слушайте: то, что вы сейчас прочитали, не стихи, а рифмованный набор из общих мест, чувств, фраз.

— Мальчишка, понимал бы хоть что-нибудь в поэзии! — глаза лирика налились яростью.

— Немножко понимаю. Хотите, прочту вам настоящие стихи?

— Ваши, что ли? — засмеялся оскорбленный до глубины чувств Плошкин.

— Зачем же?

— Только, ради Бога, не Рубцова.

— Вы его не любите?

— А что в нем особенного. Останься он жив, кто бы Коляна знал?

— А вы с ним… были знакомы?

— И даже пил. Если рассказать…

— Не надо, — попросил поэта Сидорин. — Но если для того, чтобы писать, как он — надо много пить — пейте.

— Издеваетесь?

— Нисколько. Я вам другого поэта прочитаю. Виталий Креков зовут. Живет в Сибири.

Евгений Евгеньевич пожал плечами:

— Пожалуйста. Хочу услышать «настоящие стихи».

Асинкрит начал читать. Читал он тихо, почти безразлично. Сидел на стуле, держал в руках пустую чашку и смотрел на Лизу:

Я искал тебя, любил и верил,Чтобы жить и чисто, и светло.Ты входила, не затронув двери,Как рассвет в оконное стекло.

О, как долго продолжалась нега,Изменялись кроны тополей,Опадала пригоршнями снегаТишина неповторимых дней.

Мы с тобой, любимая, далеки,Но — как крылья, но — как два весла.И опять стекают ливнем строкиС твоего заветного письма.

Глава девятнадцатая.

Живи, как дождь.

Еще месяц — другой назад Лиза не сомневалась в том, что уже никогда больше не будет радоваться жизни. А вот теперь у нее возникло чувство вины — перед Мишей. Его нет, и никогда — Господи, какое это страшное слово! — никогда не войдет он без звонка и стука в дверь, весь увешанный сумками и пакетами: даже в магазины Мише нравилось ходить самому, чтобы чувствовать себя «скворцом».

Скворец… Заботливый, умный, добрый. Его нет больше, но теперь ей не хочется никого винить и ревновать к тому, что они, люди вокруг нее, живы, а Миши больше нет. Лиза вновь смеялась, когда ей было смешно, удивлялась, когда кому-то удавалось ее удивить. И работа теперь — не избавление, не возможность убить время, скоротать тягучие часы и дни, а тоже радость. Толстикова писала о Богданове, переписывалась с художественными музеями. Вдобавок ко всему, с охотой водила экскурсии — по музею, городу, а несколько раз даже отправлялась с экскурсантами в другие города области.

Но хуже всего обстояло дело с Асинкритом. Лиза упрямо твердила себе, что их связывают только дружеские отношения, общие друзья, любовь к поэзии, живописи. Да и сам Сидорин не намеком, ни взглядом не позволили ей усомниться в этом. Но стихи… Те стихи, что он читал Плюшкину… Лиза понимала, что на самом деле стихи были для нее. И, что хуже всего, она оценила это! И до сих пор, хотя прошел почти месяц, Лиза с удовольствием вспоминала те минуты и, конечно же строки:

Я искал тебя, любил и верил,

Чтобы жить и чисто, и светло…

И вот, когда наступал вечер, когда тетушка, так и не уехавшая ни к сыну, ни к сестре, уходила гулять с Романовским, Лиза ставила их любимые с Мишей записи, стараясь еще раз воскресить дорогие мгновения прошлой жизни, листала старые альбомы. И — сравнивала этих людей — Михаила и Асинкрита. И с удовлетворением отмечала, что по всем параметрам ее муж, ее покойный муж на голову выше Сидорина. Разве что Мише всегда было недосуг выслушать ее. Поэзию он считал если не блажью, то пустым делом, и когда она бежала к нему, чтобы поделиться радостью от прочитанной строки, Миша отмахивался от нее как от назойливой мухи. Надо отдать Сидорину должное — в этом отношении он другой. Когда однажды Лиза спросила его: «Асинкрит, у вас так бывает: случайные две строки, имя поэта в первый раз слышите, а на душе…» Лиза не смогла подобрать нужного слова, Асинкрит понимающе улыбнулся: «Я все понял. Бывает. Не так часто, как хотелось бы, но бывает. Вот совсем недавно журнал в руки попал. Читаю рассказы, читаю стихи, вроде все грамотно, правильно, а от сердца отскакивает, да и уму это не интересно. И вдруг, две строчки всего…» — и Асинкрит процитировал:

Жизнь проста, когда ее не гонишь,А идешь, идешь себе, как дождь…

Сидорин продолжал:

— Правда, чудесно?

— Асинкрит, прочтите еще раз, — попросила Лиза. Он прочитал. — Как здорово! Кто автор?

— Михаил Шелехов.

— Я не знаю такого.

— Я тоже, к сожалению. Хотя, почему не знаем? Теперь знаем. Запомнили эти две строчки?

— Запомнила.

— Тогда повторите.

И Лиза, улыбаясь, как отличница на экзамене, продекламировала:

Жизнь проста, когда ее не гонишь,А идешь, идешь себе, как дождь…

И еще он сказал ей тогда, что из нее получилась бы хорошая актриса. Она допускала, что Сидорин ей льстит, но было приятно…

И вновь вечерами звучала музыка и доставались альбомы. Но как же быстро она отложила их в строну, когда вчера ей позвонил Асинкрит.

— Привет, Елизавета Михайловна.

— Здравствуйте, Асинкрит Васильевич.

— Я не потревожил вас? А то голос какой-то…

— Нет, что вы! Просто я ручку ищу. Это же ваш первый звонок ко мне…

— У вас, Елизавета Михайловна, есть собственные святцы? Надо будет как-нибудь ими обменяться…

— Надо подумать.

— Я вот по какому делу, Елизавета Михайловна. Точнее, по двум.

— Слушаю.

— Во-первых, я думал и пришел к выводу, что вы были правы, когда решили передать картину в музей.

— Вы, правда, так думаете?

— Чтоб мне провалиться на этом самом месте. Вы не слышите?

— Чего?

— Грохота. Следовательно, я сказал истинную правду.

— Спасибо, Асинкрит. Только… Почему вы в последнее время не говорите со мной серьезно? Впрочем, я знаю ответ.

— Неужели?

— Просто шутка для вас — броня. Щит. На самом деле вы неуверенный в себе, закомплексованный тип. Получили?

— Какая проницательность! Раз так, тогда самое время перейти ко второму вопросу. Лиза, я тут подумал… Скоро уеду отсюда, а город ваш так и не видел по-настоящему. Лиза, алло, вы слышите меня?

Толстикова, видно, и впрямь имела задатки хорошей актрисы. Внутри у нее что-то екнуло, она с трудом подавила горький вздох разочарования. Быстро взяла себя в руки и спросила, как ни в чем не бывало, будто и не интересно это ей особо:

— Уезжаете? Когда?

— Все относительно, конечно. Кому «скоро» — завтра, а для меня… Думаю, новый год здесь встречу — и до свидания.

— И куда двинетесь?

— На восток. Нижний Новгород — это будет моя новая штаб-квартира. Или на юго-запад. Тогда — здравствуй Брянск.

— Понятно…

— Да, вот я и подумал и даже где-то обиделся. На вас, Елизавета Михайловна. Шведов всяких и немцев по своему городу водите, чудеса и древности им местные показываете. А мне? Я тоже хочу.

— Хорошо. Только когда?

— Да хоть завтра. У вас ведь выходной? Я утром зайду за вами — и поступлю в полное ваше распоряжение.

— Договорились. До завтра.

Лиза не находила себе места. Как понять других, если себя не поймешь? Почему защемило сердце, когда услышала о скором отъезде? Оттого, что была уверена: Сидорин здесь навсегда? Нет, она не думала об этом вовсе. Асинкрит появился в ее жизни, чтобы… Но ведь еще есть… был…. нет есть Миша, память о нем, об их неродившемся мальчике. Чужим не место в ее сердце. И когда Сидорин зашел к Толстиковой, то увидел строго одетую, сидящую в кресле очень серьезную женщину, сосредоточенно слушавшую магнитофон.