Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие - Эдмунд Вааль

Попадаются стишки и грубее. Они заставляют морщиться Виктора, который родился в России и любит Санкт-Петербург, хотя теперь, конечно, он австриец и любит Вену.

Для Игги война — это повод поиграть в солдат. Особенно хорошим солдатом оказывается их родственница Пиц — Мария-Луиза фон Мотезицки. В углу дворца есть лестница для слуг, скрытая за потайной дверью. Это широкая, закрученная, как раковина наутилуса, спираль из 136 ступеней, ведущая на крышу, а там, если потянуть на себя дверь, то неожиданно оказываешься над кариатидами и листьями аканта — и тебе видно все-все: вся Вена как на ладони. Ты медленно поворачиваешься по часовой стрелке: вот университет, потом Вотивкирхе, затем собор Святого Стефана, потом множество башен и куполов Оперы, Бургтеатра и Ратхауса, а вот и снова университет. А можно подзадоривать друг друга — подползти к краю парапета, чтобы заглянуть через стеклянную крышу во внутренний двор или стрелять по крошечным бюргерам и их супругам, спешащим по Франценринг или Шоттенгассе. Для этого нужны вишневые косточки или комочки жеваной бумаги — и меткость. Особенно привлекательная мишень — кафе с широкими холщовыми навесами, расположенное внизу. Официанты в черных передниках поднимают головы и что-то кричат, так что приходится живо прятаться.

А еще можно залезать на крышу соседнего дворца Либенов, где живут родственники.

Или можно играть в шпионов, спускаться по лестнице в погреб — с цилиндрическим сводом, — где начинается туннель, идущий через всю Вену до самого Шенбрунна. Или до самого Парламента. Или к другим потайным тоннелям, о которых тебе рассказывали: они образуют целую сеть, и туда можно попасть от рекламных киосков на Рингштрассе. Там будто бы и обитают Kanalstrotter — призрачные люди, которые живут тем, что собирают монетки, выпавшие из карманов прохожих и угодившие через решетки в канализацию.

Семья и домочадцы тоже отдают дань войне. В 1915 году дядя Пипс служит офицером связи при германском верховном командовании в Берлине. Там он помог Рильке получить бумажную работу подальше от фронта. Папе пятьдесят четыре года, он освобождается от военной службы. Слуг-мужчин во дворце теперь нет, за исключением старого привратника Йозефа. Остается несколько горничных, кухарка и Анна, которая служит семье уже пятнадцать лет и, похоже, умеет не только угадывать потребности и желания каждого, но и гасить ссоры. Ей известно все. Разве могут быть секреты от служанки, когда приходишь домой после обеда и тебе нужно переодеться?

В доме стало тише. Раньше по воскресеньям, в середине дня, Виктор приглашал друзей слуг, оказавшихся без работы, и угощал их. Теперь в столовой для слуг почти пусто: ни конюхов, ни кучеров. Нет и лошадей, и поэтому, если хочется поехать в Пратер, нужно нанимать один из фиакров, поджидающих на стоянке на Шоттенгассе, или садиться в трамвай. И — «никаких званых вечеров». В действительности это означает, что званых вечеров стало значительно меньше и проходят они иначе. Нельзя показываться в бальном платье, хотя по-прежнему можно выезжать вечером в ресторан или в Оперу. В мемуарах Элизабет пишет, что «мама принимала гостей только за чаем и играла в бридж». В «Демеле» по-прежнему продают пирожные, но на столе не должно быть чересчур много сладкого.

Эмми по-прежнему наряжается каждый вечер, потому что важно не снижать стандарт. Герр Шустер не может в этом году совершить свою привычную поездку в Париж, чтобы купить одежду для баронессы, но Анна так хорошо знает вкусы своей госпожи, что сама берется за обновление гардероба и, усердно изучая новые журналы, перешивает старые платья. Сохранилась фотография Эмми, сделанная той весной. На ней длинное черное платье, нечто вроде черного мехового кивера — шляпка-таблетка — с пером белой цапли, и ожерелье до талии. Если бы не дата, проставленная на обороте снимка, трудно было бы поверить, что в это самое время Вена воюет. Мне любопытно: это мода последнего сезона? Как бы это выяснить?

Как и прежде, по вечерам Гизела с Игги приходят в гардеробную поговорить с матерью. Им самим разрешается отпирать витрину. Теперь они больше не играют нэцке на ковре: для десятилетней девочки и восьмилетнего мальчика это было бы слишком по-детски. Впрочем, все равно можно запустить руку глубоко в шкаф и нащупать там щенков или вязанку дров, особенно если сегодня выдался неудачный день и брат Георг накричал на тебя.

На улицах много, очень много народу. Среди них есть евреи (сто тысяч беженцев прибыло из одной только Галиции), которых согнала с родных мест русская армия. Некоторых разместили в бараках почти без удобств, но такое жилье не подходит для семей. Многие оседают в Леопольдштадте, живут в жутких условиях. Многие живут подаянием. Это уже не коробейники с жалкими лотками, где лежат открытки и ленты. Этим людям нечего продавать. «Израэлитише культусгемайнде» пытается помочь беженцам.

Ассимилированные евреи встревожены наплывом пришельцев: у них вульгарные повадки, их речь, одежда и обычаи далеки от Bildung, культуры, присущей венцам. Тревожит их вот что: не станут ли все эти люди препятствием для ассимиляции? «Горькая это участь — быть восточноевропейским евреем, и нет участи горше, чем быть бесприютным еврейским провинциалом в городе Вене, — писал Йозеф Рот об этих евреях. — Они никому не нужны. Их сородичи и единоверцы, сидящие у себя по редакциям в первом районе, „уже“ венцы: им не хочется знаться с восточной родней и тем более не хочется, чтобы их с ними путали»[59]. Мне кажется, в этом чувствуется страх недавних переселенцев перед переселенцами совсем новыми. Они еще не вышли из переходного состояния.

Улицы выглядят по-новому. Рингштрассе задумывалась для того, чтобы по ней прогуливались: обычно люди встречались там случайно, выпивали по чашке кофе возле кафе «Ландтман», окликали друзей, назначали свидания. Там всегда неторопливо двигался легкий людской поток.

Но теперь Вена, похоже, живет на двух разных скоростях. В одном темпе маршируют солдаты, бегают дети, а другой — замерший, неподвижный. Замечаешь, что люди стоят в очередях перед магазинами — за едой, за сигаретами, за новостями. Все говорят об этом новом феномене anstellen — стояния в очередях. Полиция отмечает, когда возникают очереди за тем или иным товаром. Осенью 1914 года люди стоят за мукой и хлебом. В начале 15-го — за молоком и картошкой. Осенью 15-го — за растительным маслом. В марте 16-го — за кофе. Через месяц — за сахаром. Еще через месяц — за яйцами. В июле 16-го — за мылом. А потом — за всем подряд. Город вязнет в очередях.

Пути вещей тоже изменяются. Появляются рассказы о накоплениях, о богачах, у которых комнаты доверху набиты коробками с продовольствием. По слухам, очень наживаются «типы из кофеен». Единственные, кому живется хорошо, — это те, у кого припасена еда, эти «торгаши», или крестьяне. Чтобы раздобыть еду, приходится расставаться со все большим количеством предметов. Эти предметы покидают дома и становятся валютой. Ходят рассказы о крестьянах, вырядившихся во фраки венских буржуа, и об их женах в шелковых платьях. Крестьянские дома ломятся от пианино, фарфора, безделушек и турецких ковров. Если верить слухам, то учителя музыки бросают Вену и уезжают в деревню к своим новым ученикам.

Парки тоже не узнать. Садовников и уборщиков осталось совсем мало. А главное, исчез поливальщик дорожек в парке рядом с Рингом. Дорожки там всегда были пыльными, но теперь все стало еще хуже.

Элизабет почти шестнадцать лет. Теперь, когда Виктор отдает переплетчику свои книги, ей тоже разрешается переплетать книги для своей библиотеки в сафьян и обложку с мраморными разводами. Это своего рода обряд посвящения: это означает, что ее чтение — совсем не пустяки. А еще это способ отделить ее книги от отцовских (эти отправляются ко мне, а эти — к тебе) и одновременно объединить их. Приезжая домой из Берлина, дядя Пипс поручает ей работу: снимать копии с писем, полученных им от своего друга, директора театра Макса Рейнхардта.

Гизеле одиннадцать лет. По утрам она занимается рисованием. Она делает успехи. Игги — девять, и его не допускают на эти уроки. Он разбирается в мундирах полков («голубые брюки пехотинцев, кроваво-красные фески на головах боснийцев в голубом») и рисует их разноцветные кители в своем маленьком альбоме в кожаном переплете, перехваченном пурпурной шелковой лентой. В гардеробной, где стоит, всеми забытая, витрина с нэцке, Эмми называет его своим советником по одежде.

Игги начинает рисовать платья. Украдкой.

Он записывает рассказ в блокноте манильской бумаги форматом в 1/8 листа, с корабликом на обложке. Рассказ датирован 16 февраля.

Рыбак Джек. col1_0

Посвящение. Моей дорогой маме с любовью посвящается этот маленький том.

Предисловие. Я уверен, этот рассказ лишен всякого совершенства, зато одно мне, кажется, удалось неплохо: я очень ясно описал персонажей этой книги.