Избранное - Валентин Свенцицкий

Не раз со мной бывали такие случаи: идешь по улице, вдруг кто-нибудь спросит: «Скажите, пожалуйста, как пройти на такую-то улицу?» – «Это вам налево», – предупредительно и неожиданно для себя говорю я; и в то же время чувствую, что делаю какую-то нелепость, потому что улица, о которой меня спрашивают, совершенно мне неизвестна.

Нечто подобное случилось и с Македонией. Клянусь, у меня не было никаких, ни злых, ни добрых, намерений сказать эту ложь. Сказал, а зачем, почему – не знаю!

И все-таки… все-таки в Македонию я поехал!

Выдумка, фантазия, литературные эффекты! О, господа, я вместе с вами в безумном веселье стал бы хохотать над собой, если бы это было так. Но я странный, очень странный, необычайно странный человек, и это со мной случилось. Я сам спешу согласиться, что это почти неправдоподобный случай, почти гнусная выдумка, но все проклятие-то и заключается в этом маленьком словечке «почти». Оно невидимо, как паразит, прилепляется к каждому человеческому слову.

«А кто нам поручится, – скажете вы, – что все сейчас здесь написанное правда? Если вы такой странный человек, вы, может быть, и в самом деле все это врете, так себе, сами не знаете зачем?»

Если бы вы сейчас видели мое лицо, то вы знали бы, что я тоже смеюсь вместе с вами, потому что такая мысль очень, очень смешна и совсем даже не обидна…

Но буду рассказывать по порядку.

Не прошло и получасу, как я совершенно незаметно для себя очутился в Македонии, с отрядом инсургентов. Чудеса храбрости совершает наш отряд, а я всюду первый, у всех на виду, пули свищут вокруг меня, но я неустрашимо мчусь вперед, и турки бросаются врассыпную…

Человеческая душа представляет из себя самый возмутительный сумбур. Я тут же умудрялся воображать себя и турком, который врывается в болгарскую деревню, загоняет всех женщин в церковь, и начинается потеха. Говорю это между прочим, для курьеза.

А главное – возвращение в Москву: разговоры, расспросы и то высшее уважение, которое всегда чувствуется само собой в тоне голоса, которым говорят, в выражении глаз, которыми на тебя смотрят.

– Странное впечатление производит свистящий звук пули, – буду рассказывать я, – впечатление какой-то тоски, не то это в тебе, не то около тебя, и так жалко-жалко делается чего-то.

И я задумаюсь, точно вспоминая, и все задумаются.

– Теперь я только узнал окончательно, – тихо скажу я, – что христианство действительно спасает от страха смерти. Раньше я был уверен в этом без опыта, но теперь, положа руку на сердце, могу сказать, что ни малейшего страха не испытал я, несмотря на полное сознание того, что достаточно на вершок взять вправо, и пуля попадет в сердце.

И снова все задумаются, и жутко станет за прошлое, и радостно, что ничего такого не случилось, и я, герой, так просто говорящий о своих подвигах, снова среди своих друзей.

Мечты были так соблазнительны, так реальны, что невольно вставал вопрос: почему бы не поехать?

Я сейчас же предвижу ваше недоверчивое замечание: каким же образом, при вашей боязни смерти, вам могло придти в голову, не в мечтах, а в действительности, ехать туда, где свищут пули?

Ваше замечание совершенно справедливо, и, как всегда, мое единственное оправдание в том, что я странный человек.

Видите ли, мечтая сначала как о чем-то совершенно несбыточном, а потом задав себе вопрос, почему бы этому и не быть, я ни одной минуты не сомневался в том, что ни малейшей опасности себя не подвергну. Я не знал, как именно все это сделаю, как я умудрюсь съездить в Македонию и вернуться оттуда героем, ни разу не подвергнувшись опасности, но я внутренне уже решил, что это как-то возможно, что я все это сделаю. Мне даже думать не хотелось, как именно все это я устрою. Даже больше: такие мелочи способны были лишь расхолодить меня.

Таким образом, опасность меня не пугала нисколько. Но что кроме этого могло удерживать меня дома? Ничего. Даже больше, такая поездка меня выбрасывала из колеи, а это опять-таки для меня было одно из необходимых условий, чтобы выйти из того ужасного психического состояния, в котором я находился последние дни.

Я знал, что через Родионова дня в три все мои знакомые узнают о моем отъезде. Мысленно я не говорил себе «я еду», но очень хорошо чувствовал, что вопрос решен и что все сделается само собой.

Когда теперь я вспоминаю то время и всю эту странную до нелепости поездку, мне страшно хочется узнать, случалось ли и с другими что-нибудь подобное? Во мне многое есть такое, что, я уверен, не есть мое исключительное достояние. Но вот насчет этого я не знаю.

Не думайте, что это праздное любопытство. Знаете, я уверен, что в таких фактах больше всего выражалась моя «трупная» психология: нужно совершенно потерять всякую жизнь, чтобы какие-то силы могли так качать из стороны в сторону человеческую личность. Вот я и хотел бы знать – ведет ли трезвость взглядов к такому безумному качанью всякого? Если да, то, Боже, какой хаос ожидает жизнь в недалеком будущем, даже думать смешно!

XI

Что такое любовь?

Я очень хорошо помню лицо Верочки, когда она отворила дверь и почти шепотом сказала, не глядя на меня:

– Здравствуйте.

Она уже слышала о моем отъезде. Я это знал и пришел с ней попрощаться.

Я расскажу вам, как умею, о том, что произошло в этот памятный вечер, но сумею ли передать самое важное, вскрыть самую главную черту того, что произошло, этого я не знаю. Вообще, чем глубже я вникаю в самого себя, тем яснее чувствую всю неуловимость самых основных начал психической жизни. Остается говорить о фактах жизни, а чуть захочешь заговорить об их источниках, сейчас же упираешься в загадочнейшее слово «индивидуальность».

Это альфа и омега всего.

С первого же взгляда на Верочку я заметил в ней что-то особенное.

Теперь, когда я вспоминаю ее глаза, сиявшие какой-то скрытой радостью, непривычно сдвинутые черные брови и нежно-розовые полудетские губы, мне хочется безумно рыдать, не знаю от чего – от нестерпимой жалости или от ужаса перед всем случившимся много спустя после того далекого вечера. Но тогда, о, тогда я не был так сантиментален, и хотя я не понял причин ее перемены, но инстинктивно чувствовал неприязнь к ней.

Она молча провела меня в свою комнату, так похожую на детскую, маленькую, уютную, тихую, усадила на диван, с какой-то новой для меня заботливостью и с необычайной неловкостью движений.

– Вы едете… я слышала, – отрывисто сказала она.

– Да, еду.

Мы помолчали.

Опять начиналась ложь – явная, несообразная ни с чем и вместе с тем, верьте мне, так бесконечно похожая на правду! Судите меня как хотите, но опять я буду клясться вам, что, сидя в «детской» Верочки, зная, что она видит во мне героя, едущего в Македонию умирать, и не только не разубеждая ее в этом, а наоборот, разыгрывая комедию, рисуясь, если хотите, своим несуществующим благородством, – я искренно трепетал весь от тех чувств, которые были бы совершенно такими же, поезжай я в Македонию на самом деле.

– Я не понимаю вас, – каким-то бессильным шепотом говорила Верочка, – зачем… почему в Македонию, разве здесь нельзя?… разве здесь мало дела?…

– Если бы вы знали, что делается в Македонии, вы не сказали бы этого, – с искренним упреком сказал я.

– По-моему, вам ехать умирать в чужую страну – это… это подлость!

Слова ее вырвались с внезапной неудержимой силой, и столько было в них напряженной жгучей ненависти, что я совершенно растерялся.

Секунду, одну только секунду мы в упор смотрели друг другу в глаза и, как по уговору, оба встали со своих мест.

Я не узнавал Верочку. Бледная, суровая, со сжатыми плотно губами, она была так нова, взрослая, сильная. Мне стало жутко; между нами начиналось нечто такое сложное, роковое, чему я, слабый, растерянный, помешать был не в силах.

– Вы не понимаете меня… вам очень стыдно говорить так, – начал я, чувствуя, что медленно, мучительно краснею.

– Вы едете туда напоказ! – в каком-то исступлении, задыхаясь, кричала она мне прямо в лицо. – Напоказ! Из самолюбия, тщеславия – вы жалкий, ничтожный урод… помните, как тогда… Это тогда вы о себе говорили, я отлично понимаю теперь… Это у вас в душе такая грязь, такая мерзость…

– Послушайте… замолчите… это ложь!..

– Ложь, ложь? – сверкая глазами, с истерической усмешкой спрашивала она меня в упор.

– Ложь! – почти кричал я.

– Так зачем же вы едете? – неожиданно мягко, дрогнувшим голосом сказала она. – Ну зачем, что вам Македония? Нет, у меня голова кругом идет.

Я ничего не понимал. Смутно, по-прежнему с неприязнью, я не то чтобы догадывался, а как-то предчувствовал глубоко скрытую причину совершенно неожиданных выходок Верочки.

– Я не могу жить здесь, когда эти зверства, эти нечеловеческие зверства там, в горах – за несколько сотен верст…

– Что же вы, спасать пойдете?

– Да…

– Хотела бы я вас посмотреть в полном вооружении, – с коротким злобным смехом сказала она.