У самого Черного моря. Книга I - Михаил Авдеев

«Один есть», — подумал Иванов и продолжал преследовать гитлеровцев.

Теперь уже самолеты противника шли не строем, разбившись поодиночке, они рвались к цели. Сделав боевой разворот, Иванов с правой стороны заметил врага совсем близко. Летчик пошел в атаку.

Немецкий стрелок из задней кабины яростно отстреливался от наседавшего на него ястребка. Дав несколько очередей по фашисту, Иванов сделал последний решительный заход.

Самолет в сетке прицела.

Пальцы выжали гашетку, но выстрелов не последовало. Патронные ящики были пусты.

Только на какую-то долю секунды задумался летчик, в следующее мгновение истребитель, пронзительно гудя мотором, рубанул по хвосту фашиста. Все произошло так быстро и так точно, что летчик сам вначале не ощутил — что же произошло?

Потеряв управление, бомбардировщик камнем полетел вниз, описывая в воздухе странную неестественную спираль.

Иванов видел, как он взорвался на собственных бомбах.

Летчик продолжал полет. Машину трясло. Скоро впереди по курсу показался Херсонесский маяк.

Рассчитав заход, пилот благополучно совершил посадку.

Самолет получил незначительные повреждения. После замены винта и выправления лобовых капотов мотора он снова был в строю.

Прошло несколько дней в напряженных воздушных боях, во время которых Иванов сбил еще один, уже третий, самолет противника.

Снова в этот памятный день поднял он в воздух свой истребитель.

На этот раз Иванов встретился в воздухе с большим немецким бомбардировщиком До-215. Фашист сбрасывал бомбы на город. Летчик пошел в атаку. Немец отстреливался из всех пулеметов. Уверенно поливал Иванов фашиста меткими очередями. Поврежденный бомбардировщик продолжал уходить в море. «Преградить дорогу врагу, не упустить его во что бы то ни стало», мелькнуло у него в голове, и снова его истребитель на полном газу таранил фашистский самолет.

Тяжелый бомбардировщик развалился на части. Но не стало и нашего боевого друга, замечательного человека и летчика Якова Михайловича Иванова…

— Похоже мы с тобой старушку-смерть до смерти перепугали, — бросил мне как-то, вернувшись с полета, К. Д. Денисов, прославленный командир И-16.

Он провел рукавом куртки по лбу, и коричневая кожа ее стала мокрой.

— Устал?

— Не знаю… Голова какая-то ватная… Поспать бы…

— Как раз немцы нам дадут поспать…

— Это тоже верно, — равнодушно заметил Денисов, помогая техникам закатывать машину в капонир.

Много раз истребители Денисова, защищая корабли, становились между ними и бешено атакующими гитлеровскими бомбардировщиками. Сотни раз вместе с нами отгоняли стервятников от позиций наших войск, прикрывали «илы» и сами ходили на смертельные штурмовки.

Однажды эскадрилья, которой командовал Денисов, встретила на пути к вражескому аэродрому шквальный заградительный огонь.

— С курса не сворачивать. Цель должна быть уничтожена! — приказал Денисов.

Небо немцы превратили тогда в огненный костер. Но истребители шли сквозь огонь, разваливая его изрешеченными плоскостями. Шли, били по самолетам, разворачивались, и опять кидались в атаку.

А когда на них рванули «мессеры», они приняли и этот бой. И столь ошеломляющим был их натиск, что ни многократное превосходство в машинах, ни злоба не помогли гитлеровцам.

В этот день эскадрилья уничтожила на аэродромах и в воздухе 14 самолетов, более 10 автомашин, около 250 фашистских солдат, заставила замолчать несколько зенитных батарей и пулеметных точек противника.

Назвать такое просто храбростью — значит ничего не сказать. Это был высший героизм, помноженный на мастерство, мужество, презрение к смерти.

Ведь дрогни они — их тут же разметали бы «мессеры», поодиночке повыбивали бы немецкие батарейцы.

Но было здесь и еще одно немаловажное обстоятельство: все ведомые Денисова верили ему, как себе. И у них были на то все основания: 73 раза водил Денисов свою эскадрилью на штурмовки, в воздушных боях лично сбил тогда 13 гитлеровских самолетов.

Неукротимое братство по оружию равнялось на командира. Значит, и он не имел права ни дрогнуть, ни свернуть с курса…

С тревогой и гордостью следили мы за тем, что происходит в Севастополе.

И каждая новость — как листовка, как напоминание о том, что ты должен оказаться достойным чести защищать этот город.

…Огонь крупнокалиберной артиллерии был направлен на реликвии и памятники города, памятники русской славы и гордости. Авиация бомбила Севастопольскую панораму. Летом 1942 года одиннадцатидюймовыми фугасными снарядами была пробита стена в здании панорамы, изрешечено осколками разорвавшихся снарядов огромное живописное полотно Франца Алексеевича Рубо площадью 1610 квадратных метров. Затем фашистские летчики специально обрушили на панораму серию фугасных и зажигательных бомб. Возник пожар. Гибель уникальной картины была неминуема…

Но ее спасли. Спасли, жертвуя собой, матросы и солдаты. Сыны Севастополя.

Почему я вспомнил о панораме? Ведь уже тогда было много такого, что сразу становилось и историей и легендой: с последними гранатами кидались матросы под танки, батареи бились до последнего и взрывали себя вместе с ворвавшимися на их позиции гитлеровцами, чадящие пожарами гордые корабли дрались, пока не уходил под воду их бело-голубой флаг со звездой, серпом и молотом.

Тогда мы по-особенному ощущали историю. Нам казалось, что где-то, может быть, с Петровым или Остряковым на их командных пунктах рядом стоят и Нахимов, и Корнилов, и Тотлебен, и Хрулев. Что где-то бродит по немецким тылам бессмертный матрос Кошка, а усатые бомбардиры помогают заряжающим на Малаховом кургане.

Потому мы и радовались тогда — словно был спасен крейсер или отбита у немцев важная высота — известию о спасении полотна Рубо.

— Сволочи! — Узиав о гитлеровском артналете на панораму, бросил тогда мой друг Николай Наумов. — Они и за это получат. За каждый разбитый камень Севастополя…

Прибыл Николай Александрович в авиацию Черноморского флота на должность инспектора ВВС. А стал непревзойденным воздушным бойцом.

25 февраля 1942 года Наумов встретился в севастопольском небе с опытнейшим фашистским асом. С моря этот бой наблюдали бойцы катера-охотника. И когда гитлеровец, оставив в небе дрожащий шлейф дыма рухнул на землю, они сели писать письмо во фронтовую газету.

Были в этом письме, между прочим, и такие строки: «Восхищаемся подвигами в боях за Родину нашего черноморского сокола. Мы будем бить вpагa на воде, как бьют его наши боевые товарищи в воздухе».

А слава Наумова только расправляла крылья. Как-то он один пошел в атаку на четыре Me-110. Имея сильное вооружение передней полусферы, фашистские летчики менее всего опасались атаки с этой стороны.

И были ошеломлены, увидев, как этот «сумасшедший» русский пошел в лобовую атаку.

Секунды были ими потеряны, а Наумов молниеносными ударами свалил двух «мессеров». Два других летчика в панике ринулись назад: им не приходилось еще встречать ничего подобного…

Мы помнили приказ Ставки: «Севастополь не сдавать ни в коем случае и оборонять его всеми силами».

Вспомните сообщение Совинформбюро от 3 июля 1942 года: «Сколь успешно выполнил Севастопольский гарнизон свою задачу, это лучше всего видно из следующих фактических данных. Только за последние 25 дней штурма Севастопольской обороны полностью разгромлены 22, 24, 28, 50, 132 и 170-я немецкие пехотные дивизии и четыре отдельных полка, 22-я танковая дивизия и отдельная мехбригада, 1, 4 и 18-я румынские дивизии и большое число частей из других соединений. За этот короткий период немцы потеряли под Севастополем до 150000 солдат и офицеров, из них не менее 60000 убитыми, более 250 танков, до 250 орудий. В воздушных боях над городом сбито более 300 немецких самолетов. За все 8 месяцев обороны Севастополя враг потерял до 300 000 своих солдат убитыми и ранеными. В боях за Севастополь немецкие войска понесли огромные потери, приобрели же — руины».

За всем этим подвиг и тех, кто сражался в небе.

«Пощады никто не желает…»

Севастополь чадил пожарищами. Собственно, города уже не было. Были холмы камня и железа, огрызающиеся свинцом всякий раз, когда гитлеровцы поднимались, думалось им, в последнюю атаку. И камни снова оживали, ощеривались огнем, из них, как привидения, вставали обожженные и окровавленные люди, которым по всем военным правилам уже тысячи раз полагалось умереть.

И они, казалось, не имеющие ни малейшего понятия ни о смерти, ни о простой человеческой боли, не понятные для немцев, а потому вдвойне страшные, бросались в штыки, обвязав себя гранатами, шли на танки, уходили в небытие, взрывая с ворвавшимися на позиции вражескими солдатами батареи и форты, устилая каждый метр севастопольской земли десятками и десятками трупов в мышиной форме.