Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории - Ирина Мариковна Эрлихсон

Лэйн, Паркер стрит, улице св. Томаса etc. которые стали главными сценами для моих прогулок и развлечений», – с оттенком самолюбования повествует Шеппард о своих последних часах, проведенных на свободе. Льюис Мамфорд, чьи труды по урбанистике признаны каноническими, раскрывая понятие «город» не случайно использовал метафору «театр»: «город поощряет искусство и является искусством; город создает театр и является театром»[461]. Лондон стал идеальной сценой для финала социальной драмы, разыгранной Шеппардом. Его проезд под ньюгейтской аркой был блестящей драматургической находкой. Благодаря ей Шеппард стал частью лондонской мифологии, а его свершения воспели в стихах, балладах и пьесах.

«Эскапизм – это не добровольный выбор определенной части людей. Любой человек до некоторой степени эскапист. Эскапист он потому, что существует на границе двух способов бытия»[462]. Собственно, стремление вырваться из регламентированного и стабильного бытия, оцениваемого как неудовлетворительное, и оказаться в новой реальности, захватывающей и авантюрной, с завидной регулярностью приводило нашего героя в камеру, и, в конце концов, привело на виселицу. Но перед этим он совершил самый триумфальный побег в своей жизни – побег в другую личность. Попытки сделать это совершались им на протяжении всей жизни, вспомним бесчисленные эпизоды с переодеваниями: он бежал из тюрьмы, переодетый в женскую ночную рубашку, примерял на себя личину мясника, нищего, и, наконец, трансформировался в «совершенного джентльмена». Здесь надо сделать ремарку о том, переодевания в то время воспринимались отнюдь не как безобидная забава. Не случайно, одной из любимых мишеней обществ улучшения нравов стали балы-маскарады, так как «эти церемонии позволяли людям воображать себя тем, кем они на самом деле не являлись, что, без сомнения, представляло серьезную опасность для общества с жесткой классовой структурой»[463]. Это был апогей карьеры Шеппарда, его короткое торжество над обыденностью, после которого ему оставалось только уйти, совершить по словам Питера Лайнбо «окончательный побег» из физического бытия, обставив свой бенефис театральными эффектами и получив безоговорочную поддержку аудитории, следствием чего явилась последующая беспрецедентная героизация его образа.

В «Истории Джона Шеппарда» несколько раз вскользь упоминается имя Джонатана Уайлда, сыгравшего не последнюю роль в поимке Шеппарда, а также его подельника Джозефа Блускина. Последний попытался убить знаменитого воролова непосредственно перед слушанием в Олд-Бейли, пронзив ему горло перочинным ножом, но безуспешно. «Я хотел отрезать ему голову и бросить ее на мусорную кучу во дворе зала заседаний, – сокрушался негодяй и проклинал свою дрогнувшую руку[464]. Сам же Шеппард в автобиографии не упоминает имя Уайлда в открытую, даже в упомянутом выше пассаже о двуличных «вороловителях», хотя у него были основания питать к нему самые недружественные чувства. В каком-то смысле Джон был уникальной фигурой, не вписывающейся в картину лондонского криминального мира, в силу того у него был некий кодекс принципов, от которых он не отступал ни при каких обстоятельствах. В отличие от своих коллег – Филда, Блейка и Сайкса – он никогда не играл в популярную игру «обвини или отправляйся на виселицу», он отказывался сотрудничать с Уайлдом и делиться с ним процентом от добычи, и никогда не прибегал к его посредничеству, которое тот мог оказать, благодаря своим связям в Олд-Бейли.

В ту роковую среду 14 октября 1724 г. Уайду, получившему довольно серьезные ранения, помогли три хирурга – мистер Доббинс, мистер Мартин и мистер Колетхарт, хотя, как отмечается в истории, его состояние было критическим. Как показали последующие события, это была короткая отсрочка перед смертью: некоронованный король лондонского дна, железной рукой управлявший преступным миром, был арестован, судим и приговорен к казни 24 мая 1725 г.

Если деяния Шеппарда, как показано выше, живописуются с явным сочувствием к его неординарным личным качествам: храбрости, находчивости и чувству юмора, то образ Уайлда явно тяготеет к монохромности. «Истинное и подлинное повествование о Джонатане Уайлде» (1725 г.) отличается строгостью тона, в котором явственно звучит голос самого Дефо: шестидесятилетнего гражданина Лондона, семьянина, опытного литератора, блестящего знатока человеческого характера. Теперь он полностью отвергает насмешливо-ироничный ньюгейтский стиль изложения, подчеркивая моральную ценность строгой биографической правды. «Этот трактат предназначен не для тех, кто жаждет пустых развлечений, а тех, кто желает составить истинное представление о природе событий и вещей, и умеет отличать правду от вымысла…»1. Как высокопарно декларирует Дефо, он не собирается делать из жизни героя забавную историю, ибо она сама по себе является трагедией. Примечательно, что «Истинное и подлинное повествование» написано в основном от третьего лица – за исключением драматического диалога, размещенного во второй половине биографии.

Джанатан Уайлд

Преступная карьера Уайлда не вписывалась в классическую карьеру «тайбернского висельника», что создавало определенные сложности его биографам. «Обычно из подобного рода жизнеописаний легко выводилась мораль, гласящая, что праздность и безответственность ведут к нравственному разложению, а затем и к преступлению, и потому лучшая линия поведения – честность и следование букве закона. В истории Уайлда было непонятно, в чем состояла мораль, и была ли она вообще. Поэтому тайбернские журналисты прилагали массу усилий, чтобы разместить его картину его деятельности в прокрустово ложе современной им идеологии преступления»[465]. Здесь необходимо отметить, что журналистика того времени руководствовалась очень свободными стандартами фактической точности изложения, и потому трудно установить, чем была обусловлена недостоверность – злонамеренным искажением или следствием авторской небрежности. Так, в очерке некоего Уэйли (Weighley) Джонатан Уайлд был представлен как рядовой вор, якобы приобщившийся к нелегальной деятельности еще в родном Вулверхэмптоне в 1704–1705 гг., хотя официально зарегистрированных преступных эпизодов до 1709 г. не имеется. Потому Дефо во введении откровенно сетует на то, что нет ни одной напечатанной истории об Уайлде, куда бы не были вкраплены частицы лжи, которой его недобросовестные коллеги с Граб-стрит декорируют неудобные факты. «Я хотел представить свой скромный труд на суд публики еще раньше, но боялся, что его разберут по частям писаки с Граб-стрит, которые печатают без разбора все то, что принесет им хотя бы один пенни»[466]. Дефо же подчеркивает, что преимущество его труда заключается в том, что информация исходит из первоисточника, что отражено в заглавии очерка, как и в автобиографии Шеппарда.

Уже с первых страниц Дефо, обычно снисходительный к людским слабостям, не щадит своего героя, хотя, как ни парадоксально, делает это с оттенком восхищения: «История этого злосчастного негодяя полна событиями слишком нетривиальными, чтобы уместить их в этот трактат, потому мы вынуждены сократить их и осветить самые значимые этапы его жизни. А жизнь его – исключительное явление, поведение неподражаемо, а профессиональная деятельность настолько необычна, что должна умереть вместе с