Ключи счастья. Том 1 - Анастасия Вербицкая

— Из Москвы.

Дядюшка усиленно курит. Если бы ему такое состояние! Вот же умеют жить люди…

Маня решается поднять глаза.

Он сидит далеко, на краю скамьи. Согнулся опять что-то задумчиво чертит на земле рукояткой хлыстика.

Господи! Что он еще там пишет?

Она то и дело смотрит на его профиль, На нем другая шляпа. Не панама. Где-то она уже видела его в ней. Когда? «Ах, не все ли равно! — сердится она на себя. — Что мне за дело?»

И костюм на нем другой. Плаща нет. Темный пиджак. Он в нем кажется тоньше. Очень идет! И гетры. Какие у него стройные ноги!

Вдруг… кровь кидается ей в голову. Она вспомнила. В этом костюме она видела его в тот вечер… Последний. Перед отъездом. Боже! Как она была безумно влюблена тогда…

Сердце глухо стукнуло и точно остановилось. Волшебный вечер их первого сближения, осиянный поэзией и негой, вдруг встает перед нею. Словно сказка Шехерезады.

Какие краски! Сколько ослепительного света в каждом пережитом мгновении! Может ли стать чужим тот, кто создал ей этот мир? Сможет ли она позабыть его? Когда-нибудь забыть? Если да, то душа человека ничтожна.

Почувствовал он ее взгляд? Ее мысли? Глаза их встретились. На миг. На один миг. Но какой вихрь поднялся вдруг в измученной душе Мани! Как будто пламенный луч его голоса, пронзивший вчера ее сердце, опять вышел из глаз его. И коснулся ее души, как реальная, живая ласка…

«Нет! Нет… Этого не будет. Никогда больше не будет!..» — в ужасе твердит она себе. И отворачивается И рада бы убежать.

— Вот скоро едем в Москву, — говорит дядюшка. — Хочу пристроить их на курсы, квартиру им найти.

— Если только за этим… Позвольте мне, Вера Филипповна, быть полезным Софье Васильевне.

— Я все равно еду! Я, знаете, обносился. Это меня удручает. И потом… пора встряхнуться!

— Вы… вы разве тоже в Москву едете? — замирающим голосом спрашивает Соня гостя.

— Я там живу, Софья Васильевна. У меня там дела.

«Какое счастье!..»

— Если заглянете, Федор Филиппыч, я буду очень рад, — говорит Штейнбах.

Дядюшка краснеет от удовольствия.

«Нет. Ты не поедешь, проклятый! — думает Маня. — я не позволю тебе меня преследовать! И на что мне твой фейерверк, твой пикник, твои миллионы, твоя любовь? Нелидов беден. И я люблю бедность. Чудную бедность!..»

— Вы скоро поедете? — вдруг спрашивает Штейнбах.

Он спрашивает Соню. Но Маня вздрогнула.

Уехать? Порвать то, что завязалось здесь между ними? И жизни их пойдут врозь? А там одна? И вот этот… ненавистный… по ее пятам.

— Должно быть, первого…

— Я никуда не поеду, — вдруг говорит Маня.

— …потому что курсы… Что такое? Что ты сказала? — вдруг враждебно оборачивается Соня.

Но Маня очнулась и молчит, стиснув зубы.

— Некуда спешить. Раньше пятнадцатого сентября ученье не начнется… Лик… Лидия Яковлевна все порядки знает.

— Конечно, некуда торопиться, — сердито подхватывает Вера Филипповна. — Тебе бы, Софья, только из дома вон!

Они поднимаются и идут есть дыни и кавуны.

Маня позади. Вытянув шею, она глядит на землю.

Когда она поднимает голову, Штейнбах идет с дядюшкой позади. Вдруг он оглядывается.

Ах, эта ненавистная, кривая улыбка. «Глупенькая, ты меня считаешь за идиота?» — как будто хочет сказать его усмешка.

Вся кровь ее загорается… Убила бы его, кажется.

У террасы Штейнбах замедляет шаг. Маня подходит.

— Я ненавижу вас… Понимаете? Ненавижу… Не смейте даже глядеть на меня!

— Маня! — кричит Соня с вызовом. — Ты не видала, где ключи от буфета?

— Этого никогда больше не будет между нами. И сейчас же уезжайте! Не мучьте меня… Я не могу вас видеть…

Он слушает, мрачно, упорно глядя в ее жалкое лицо. Он уловил нотку страдания. Этого довольно.

— Ваше слово — закон, — говорит он. И приподнимает шляпу.

Она бежит на террасу, на другой ход, чтоб ни с кем не встречаться.

Боже мой! Боже мой! Она отдала бы всю кровь по капле, чтобы видеть сейчас дорогое лицо. Чтобы почувствовать любовь, которую утратила.

«Отчего же ты не едешь? Ведь скоро конец… Всему конец…»

Она кидается к окну. И смотрит, как Штейнбах скрывается за воротами.

Пикник удался на славу. На этот раз здесь и дамы, и барышни. И весь служащий персонал Липовки и Ельников.

У дядюшки до сих пор хмель не вышел. И он кружит, как коршун, около Лики. Даже шокирует сестру.

Ты себя скомпрометируешь, Федя, — шепчет она. — За тебя Лизогубы и сейчас отдали бы Катю А ты…

— Э… э… душа моя… Ты бы за Соней глядела. Она в Штейнбаха уже по уши.

— Ну что ты глупости-то все говоришь?

И она с тревогой глядит на дочь.

Действительно, сияет. И хозяин не отходит от нее ни на шаг.

Маня в стороне. Одна… Как-то странно, никому не нужная. Лезет к ней студент Ткаченко и говорит сальности. Она не слушает. Она ревнует… Это ужас! Но это так. Она ревнует дико, безобразно, мучительно. Он не взглянул на нее ни разу. Как будто ее здесь нет. Это после того, что было! Разочарован? Пресыщен? А она так верила в его любовь! Все могло исчезнуть. Все могло измениться. Его любовь должна была остаться.

Из лесу мужчины возвращаются под хмельком от бенедиктина и шартреза, который они, по элегантному выражению дядюшки, «лакали» вместо чаю. Все навеселе. Даже доктор Климов, желчный и задорный, забыл свою ненависть к «буржую» и от души флиртует с Катей Лизогуб. Катя хохотушка всегда. А теперь она никому не дает раскрыть рта. Так и закатывается, так и машет руками. И чуть не плачет. До того ей смешно.

Одна Маня примолкла. Угрюмая, измученная.

По дороге в Липовку их застает ночь.

Парк уже иллюминирован. Как гирляндами волшебных цветов, обвиты фонариками аллеи. Огни дрожат и струятся в темной воде озера. Но отступил в сторону на два шага, и тьма.

«Лика… Лика…» — шепчет дядюшка. И тянет ее за руку.

Мамаши растеряли дочек в темноте и немного волнуются. Соня… Соня… Где она? Маня!

— Катя… Вы не видали, господа, мою Катю?

«Ах! Если бы он любил меня! — думает Маня с жгучей тоской. — Вот в этом парке, где мы встретились… в этом самом парке… Обняться… Слиться так страстно… Хоть на одно мгновение утонуть в радости. Такая тьма кругом! Такая чудная тьма…»

Она не хочет оставить их вдвоем. Она идет за ними тенью. «А если он поцелует ее, я кинусь в воду…»

— Мария Сергеевна, — слышится вкрадчивый голос Штейнбаха.

Она чуть не падает.

— Позвольте вашу руку! Здесь темно. Не оступитесь.

Он берет ее, как лед, холодную руку. И чувствует, что она вся дрожит.

Наконец! Наконец! Как нищий, ловит она намек на нежность в его голосе. Или это опять одна любезность? Она ждет, чтоб он прижал к себе ее локоть. Нет. Он равнодушен. «Все равно! — думает она с отчаянной решимостью. — Не оставлю их вдвоем…»

И она сама не осознает, что вцепилась в его руку, как кошка. И держит. Губы Штейнбаха раздвигаются в темноте.

Вот и пристань. Вся горит огнями. Какие в этом освещении у всех странные лица! Чужие и дикие… «О, брови!.. Милые брови!.. Неужели я не поцелую вас, как прежде?»

Десять лодок с флагами и фонариками ждут.

Дамы ахают, оступаются, теряют равновесие, падают в объятия гребцов и визжат. Смех вспыхивает еще ярче.

— Простите… На минутку! — нежно говорит Штейнбах, наклонившись к Мане. Она не понимает. Он тихо освобождается и сам отходит к лодке.

— Что ты на нем повисла? — сквозь зубы шепчет Соня. — Бесстыдница!

— А тебе какое дело? — Глаза Мани пылают. Дядюшка, Климов, Катя, Лика, Анна Васильевна, Вера Филипповна и Наташа Галаган в одной лодке. В другой Штейнбах, Маня, Соня, молодой Ткачен-ко, Роза.

Лика поет. Звонко несется ее голосок по далекому озеру. Эхо парка повторяет звуки. Дядюшка так раскис, что забыл о руле. И лодка их налетает на Другую.

— От-то дурни! — кричит Горленко. — Какой там бисов сын на руле торчит?

— Ах!.. Ах!.. Мы опрокинемся! — вопит Вера Филипповна.

Штейнбах на руле. С одной стороны Маня. С другой — Соня.

Опять эта Соня… Она вешается ему на шею. Как она блаженно смеется! Глупый смех! «Сейчас вскочу… Накреню лодку, опрокину. Всех утоплю!..» Маня еле сдерживает слезы.

— Марк Александрович! Спойте вы! — просят, кричат со всех лодок.

— Пожалуйста! — кокетливо говорит Соня. Штейнбах бросает руль и поет.

Все смолкает кругом. Все слушают напряженно. И люди. И липы. И звезды. И ночь.

Что поет он? Не все ли равно? Тут важны звуки. Тут важно чувство, которое стучится в чужие сердца и будит в них трепет. Жизнь стала сказкой. Всем хочется веселиться. Всех томит жажда красоты. Забвения вещей. Души дрогнули от порывов, которым нет предела. От желаний, которым нет имени.

По лицу Мани бегут слезы.

Штейнбах тихонько в темноте находит ее руку. Какое робкое, милое прикосновение! «Я не противен тебе?» — спрашивает это пожатие. И пальцы ее, впиваясь в его ладонь, страстно отвечают: «Твоя… Твоя…»