Нина Грибоедова - Борис Изюмский

Первые месяцы после гибели мужа Нина находилась в отчаянном состоянии, даже появление в их доме Пушкина — он пришел выразить соболезнование Нине и ее родителям — едва коснулось ее сознания.

Да и письмо Бестужева-Марлинского из Якутска, в котором он писал, пытаясь умалить скорбь Нины, что «молния не свергается на мураву, но на высоту башен и на главы гор. Высь души, кажется, манит к себе удар жребия» — и такое письмо в то время глубоко не затронуло ее. Только много позже она оценила его мудрость и сердечность.

…Нина возвращалась к жизни очень медленно и очень неохотно. Александр Гарсеванович поселил дочь со всей остальной семьей Чавчавадзе в наконец-то отстроенном тифлисском доме, и жизнь с ее заботами, хлопотами, неурядицами, как ни противилась тому Нина, вовлекала ее в свой неизбежный и властный круг.

Прежде всего, потребовалось заказать памятник Александру. Она разузнала, что в Петербурге есть отменный скульптор — Василий Иванович Демут-Малиновский, списалась с ним, и он принял заказ.

Потом ей пришлось выдержать четырехлетний бой с власть предержащими. По каким-то непонятным ей соображениям духовное начальство не желало, чтобы Нина поставила мужу памятник на Давидовой горе. Придумывали, что это опасно, что церковь завалится.

Тогда Нина стала просить разрешения на свои средства укрепить церковь. Ей и в этом отказали.

Ей все время отказывали. Но могла ли она не выполнить волю мужа?

Грибоедова нашла в себе силы выиграть затянувшийся бой. В конце концов экзарх вынужден был разрешить поставить памятник в гроте под монастырем святого Давида. Нина уже давно послала в Петербург скульптору свой рисунок — каким она видела мавзолей мужа, — просила изобразить достоинства Александра Сергеевича, горесть друзей его и лиру… Собрала все средства, какие только в состоянии была собрать, написала издателю Грибоедова, чтобы гонорар употребил он тоже на оплату памятника.

Вместе с отцом ездила Нина в Москву, где на Кузнецком мосту, в мастерской Сантипа Петровича Кампиони изготовили памятник, привезла его оттуда в Тифлис, с отцом же устанавливала на Мтацминда. Ей казалось, вкладывая в мрамор и бронзу неистраченную нежность, она одушевит их, заставит заговорить.

Памятник получился таким, как она задумала: рыдала в неизбывном горе женщина, склонившись над книгой «Горе от ума». И барельеф, высеченный внизу, очень походил на живого Сандра.

Слова надписи пришли к ней сами глухой, бессонной ночью, казалось, звезды выложили их на темном небе. Наверно, так же приходят слова к поэтам.

Она встала, дрожащей рукой при свете луны написала на листе бумаги: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской…»

Хотела поставить точку, но увидела живого Сандра и обратилась к нему недоуменно и скорбно: «…но для чего пережила тебя любовь моя?».

Для чего? Ведь много легче было умереть в тот час, когда узнала о страшном, или когда привезли то, что осталось от Сандра, в Тифлис.

Она дописала под строчками: «Незабвенному его Нина» и снова легла.

* * *

Вскоре навсегда уехала в Петербург Прасковья Николаевна, и все заботы о детях пали на плечи Нины: и о совсем маленькой сестренке Софьюшке, и о Катеньке, которую надо было вывозить в свет, и о возмужавшем Давиде. А тут еще горе свалилось: арестовали отца, сослали в Тамбов. Нина ездила в Петербург хлопотать об отце, останавливалась там у Ахвердовых.

Знакомый Прасковьи Николаевны, граф Балд, близко стоявший к III отделению, взялся узнать суть дела генерала Чавчавадзе. Оказывается, его обвинили в стремлении отложить Грузию от России.

— Постыдное обвинение! — гневно отвела эти подозрения Нина.

Да, была и тайная газета, и стихи Рылеева на грузинском языке, и преклонение перед казненными декабристами, и мечта о республике. Но дико допустить даже мысль, что отец мог помышлять об отделении от России. Он в ней родился, сражался под ее знаменами… Нина слышала, как отец увещевал одну горячую голову:

— Грузия сроднилась с Россией, и нам надо по-сыновьи держаться ее.

— Но она душит народы! — восклицал его собеседник.

— Мы должны держаться России Пушкина и конституции, — ответил отец. — Иначе Персия и Турция заглотают нас.

…Граф Балд доверительно сообщил еще Ахвердовой: в донесении главнокомандующего Кавказским корпусом Розена военному министру Чернышеву пишется, что Чавчавадзе, «будучи тестем покойного Грибоедова, имел средства утвердиться в правилах вольнодумства». Оказывается, полиция сообщала еще в 1829 году, что «гнездо вольномыслия» — так был назван дом Чавчавадзе в Тифлисе — посетил Пушкин, и здесь создано новое тайное общество.

Александру Гарсевановичу ставилось теперь в вину и то, что отроком бежал он в горы к царевичу Парнаозу восстанавливать трон Багратидов, и то, что пять лет тому назад не захотел выполнить приказ Паскевича об отстранении от командования полком, аресте друга Пушкина — Николая Раевского.

Еще тогда взбешенный Паскевич писал Чавчавадзе: «Я найдусь в необходимости представить государю императору об удалении вас, как беспорядочного чиновника».

Нина была на приеме у генерала Бенкендорфа. Самоуверенный, суховатый, в голубом генеральском мундире, он слушал Грибоедову отгороженно-вежливо, и на его лице-маске с густыми, словно налепленными бровями, ничего нельзя было прочитать. Размеренным голосом объявил он о своем расположении к ее покойному супругу, пообещал «содействовать возвращению князя в Петербург». Бенкендорф хорошо помнил запись в деле Чавчавадзе: «Знал об умысле, но с тем вместе не изъявил на оный согласия».

Александр Гарсеванович и впрямь скоро получил разрешение жить в Петербурге — поселился в доме купца Яковлева, у Семеновского моста, а через три года тщательного надзора приехал в Тифлис. Немного не дождавшись этого дня, тихо угасла бабушка Мариам. Все эти семейные заботы, беды, тяготы прочно обступили Нину. Она с готовностью отдавала себя любимым людям. И все же… и все же… — «для чего пережила тебя любовь моя?»

* * *

Когда Нина возвратилась с Мтацминда домой, на пороге ее встретила худенькая, бледная Софьюшка — последнее дитя уже немолодых Чавчавадзе.

— Ты что делаешь, арчви? — ласково спросила Нина, поправляя на девочке кружевные панталончики.

— Тебя ждала. Ты обещала сказку рассказать…

— Расскажу, расскажу, Софико. Немного позже… Слуга подал Нине письмо из Парижа — оно шло 55 дней. Писали Семино, уже несколько лет как возвратившиеся на родину. Жюль работал в лаборатории, и Антуанетта в письмах — она посылала их в Тифлис два-три раза в год — с беспечностью, свойственной ей, жаловалась на безденежье, но неизменно сама же себя подбадривала: «Выкрутимся, жила бы любовь!» Теперь Антуанетта сообщала, что Жюль напечатал в Париже истинную историю стоической гибели русского посла в Тегеране, в которой рассказал о заговоре против него, о подлости английских коллег, ревниво смотревших на перевес русского министерства в Персии, о мужестве Грибоедова.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});