Страна Прометея - Константин Александрович Чхеидзе

Эльбруса? Чтобы весь свет видел и любовался ее прелестной стыдливостью и красотой?..

Как описать танцующую Даут-Хан?

– Если сказать: Даут-Хан подобна белой лилии, колеблемой ветром, плывущей в лунных волнах, то это мало. Если еще сказать: в горах есть Церик-Гель, что значит Голубое Озеро, и воды Церик-Геля чисты и прозрачны, и бывают ночи, когда молодой месяц, окруженный созвездием, отражается в голубых водах; и вот между землею и небом промчится ветер, неся привет от царственного Эльбруса гордому Белому Витязю – Казбеку, и всколыхнутся голубые волны, и всколыхнутся месяц и звезды, и тогда колеблемый месяц будет подобен Даут-Хан, танцующей в хороводе подруг… Нет, и это не то… Я вижу перед собою ковер. Его шелковистая грудь хранит тайны Ирана – знойные тайны, выраженные не в словах, но в узорах. И чудесною силой ковер этот поднят и распластан над многоцветным лугом. Ликующее солнце, воспламенив золотым огнем белоснежные факелы гор, остановилось на миг – там, на высоте, в голубой пустыне. Лучи солнца оживляют ковер – и вот над ним затрепетало видение. Это не сон и не действительность. Это не греза и не существо из плоти. Это она – Даут-Хан, Серебряная Дева, танцующая Даут-Хан.

Одна за другой выходили пары, проносились по кругу, сменялись новыми. А Жанхот, задумчиво тянувший дым из длинного чубука, все глубже и глубже уходил в воспоминания, и сердце его радовалось, что он здесь, в горах, среди простых и величественных в своей простоте людей, знающих цену радости и веселья…

Глава X

Хабыж-цуг

Сейчас, когда я беру перо и бумагу, чтобы занести в эту тетрадь воспоминания о Хабыже[49], глаза мои увлажнены и горят… Хабыж, Хабыж! Как могу я приблизиться к тебе, как можешь ты – из царства теней – оказать мне поддержку в моем труде?.. Я делаю мысленное «дуа»[50] и с неулегшейся душевной тревогой приступаю к повествованию об этом человеке…

Он был самый широкоплечий и грузный во всей Большой и Малой Кабарде и в Пяти Горских Обществах. Иные считали, что он же самый суровый. А иные называли его, громоподобного Хабыжа, ласково и интимно – Хабыж-цуг, что значит маленький Хабыж. Так принято называть детей, и это правда – Хабыж, этот гигант, этот буян, был ребенком. Грандиозным ребенком. Когда-то, ему не было еще тридцати лет, Хабыж вступил в спор со стихией. Раздраженный тем, что выписанный из города мастер все еще не прибывает, Хабыж вошел в помещение мельницы, где вертятся жернова.

Он приобрел недавно какие-то новые жернова, и вот – они не перемалывают зерен. И как назло, пятигорский мастер только обещает и не идет!.. Хабыж, с лицом нахмуренным и грозным, приблизился к жерновам. Да, приладить их не удалось. «Ну-ка, пусти!» – крикнул он мельнику. Мельник открыл регулятор, шумно упала струя. Жернова завертелись… и завертелись плохо. «Стой! Стой!» – замахал руками Хабыж, не отрывая взгляда от вращающегося камня. Но мельник не слышал… «Да остановишься ли ты, наконец, проклятый!» – заорал Хабыж и кинулся на жернов… Хабыж на ходу сдернул жернов со станка, в сердцах плюнул на него и ударил ногой. Но… половина среднего пальца правой руки осталась на мельнице.

Это была цена, уплаченная за спор со стихией воды. Преступный жернов, по приказанию Хабыжа, был брошен на землю, прямо перед входом во двор мельницы: каждый вступающий во двор попирал ногами виновника утраты пальца. Я видел этот жернов, глубоко вошедшим в землю…

Никто не умел так смеяться, как Хабыж, никому не удавался такой удар шашкой, как Хабыжу… Когда он сидел за столом и его красноватое круглое, как у Тамерлана, лицо улыбалось, – это сидел добряк и шутник. Но когда на высоченном Урагане, с налитыми кровью глазами, с лицом, перекошенным гневом, он мчался в атаку и приближался к удару – вид Хабыжа был непереносим и ужасен. В одном покоренном городе, в период гражданской войны, матери пугали детей Хабыжем… И верно: уж если так необходимо пугать, так лучше пугать Хабыжем… Начнем с коня. Кабардинский конь, при всех его качествах, не мог удовлетворить Хабыжа, так как для громадного всадника требовался громадный же конь.

И таким конем был гунтер, прозванный Ураганом, ибо отцом его был Ветер, а матерью Буря. Ураган дышал, как гора, воспетая в легендах о нартах – древних кавказских богатырях. Его ноги, способные, казалось, раздробить камень, были высоки и изящны. А грудь, подобная вулкану, будто грозила сбить и уничтожить все попавшееся на пути. Хищная шея и широкий могучий зад – такой зад, на котором можно было бы ковать железо – довершают изображение Урагана. Ни жена Хабыжа, ни слуги, ни друзья не могли простить стриженый хвост Урагана. Что за конь без хвоста?.. Но оправдание было: ведь Ураган иностранец! Кабарда не должна обижаться… Итак, Ураган был чужеземным львом среди кабардинских барсов.

А Хабыж! В кроваво-алой черкеске, обшитой вокруг пояса и на локтях кожей, с грудью, похожей на щит, прикрепленный Олегом к вратам Царь-Града, с головой, закинутой назад, – он весь будто вышел из времен монгольского нашествия и был соратником Аттилы, царя гуннов. Предки Хабыжа считались татарами. Это они передали ему широкоскулое лицо и глаза навыкат, мгновенно сменявшие выражение добродушия на свирепо-гневное. Их кровь приливала к сердцу и заставляла трепетать жилы на лбу. О, недаром в его имени была частица «быж», что значит «бешеный».

С началом войны Хабыж добровольно вступил в славный Кабардинский полк. За отличную храбрость и неоднократные боевые заслуги его произвели в офицеры. Случился отдых. Знаменитую Дикую дивизию, первым полком которой был Кабардинский, отвели в глубокий тыл.

Великий князь Михаил Александрович [51], родной брат царя, бывший в то время начальником дивизии, приказал устроить офицерские скачки и призовую рубку. Не мог Хабыж участвовать в состязании на скорость коня: слишком велик его вес, даже Ураган не унес бы семипудовую тяжесть. Но призовую рубку Хабыж пропустить не мог. Он выехал, держа поводья в левой руке, а правой опираясь в бок. До атласного отлива начищенный Ураган играл и вскидывал ноги. Неподвижно сидел Хабыж, молчали сжатые губы, над прищуренными глазами змеились взволнованные брови. Время от времени он незаметно притрагивался к «гурде», будто проверяя, здесь ли клинок, составлявший гордость многих поколений его семьи. И вот укрепили пирамиду глины на высокой подставке.

Один за другим промчались всадники, и после каждого взмаха неподвижной оставалась глина, ловкий удар просекает глину и оставляет ее на месте. Убрали глину, расставили четыре