Вечный зов. Том I - Анатолий Иванов

— Не надо. Я понимаю, что ты ни при чём. Не маленький.

Вторично Кружилин удивился, когда стал знакомиться с хозяйствами бывшего своего района: колхозы, что называется, нищенствовали. Неделимые фонды давно не пополнялись, коровники, телятники, конюшни повсюду разваливались, на трудодни людям выдавали мало…

За последние два-три года сельское хозяйство страны круто пошло в гору, трудодень становился всё обильнее. И веселее становились люди, разговорчивее, открытее. Зазвенел громче по деревням смех, чаще заплескалось веселье. В магазинах не стало хватать ситца, велосипедов, а главное — патефонов. Здесь, в Шантаре, всё было наоборот. Колхозники встречали его если не хмуро, то молча, насторожённо, в разговоры почти не вступали. В магазинах было достаточно и велосипедов и патефонов.

«Вот тебе и передовой район!» — всё более мрачнел Кружилин.

Однажды он заночевал в Михайловке, поделился этими мыслями с Назаровым. Председатель колхоза слушал, что-то мычал, но было непонятно, соглашается он с Кружилиным или нет.

— Да что ты, Панкрат, мычишь, как телок? — резко спросил Кружилин. — Может, я чего-то недопонимаю или вовсе не прав, ты прямо и скажи.

— Ишь ты, прямо… Прямо дикие утки вон летают. Так это птица глупая.

— Постой, Панкрат… Да ты, никак, хитрить научился?

Назаров неуклюже полез из-за стола, чуть не опрокинув стакан с недопитым чаем. Раскачивая руками, прошёл через всю комнату, снял со стены полушубок, натянул его.

— А заяц вон тоже, может, глупый, — проговорил он, отыскивая шапку. — А следы петляет. Жизнь, стало быть, учит его. Потому что на земле живёт, а не в пустом небе летает…

Кружилин наблюдал за ним, прищурив от изумления глаза.

— Изменился ты, Панкрат, за это время…

— Дык двадцать четвёртый год Советской власти идёт. Пора и меняться.

Голос старого председателя был глух, печален, слышалась в нём откровенная горечь.

— Так… — промолвил Кружилин и тоже поднялся из-за стола. — Не потому ли у тебя и колхоз напротив других покрепче, что петлять научился?

— Нет, никудышный колхозишко… Люди живут, может, посправнее, это так… Ежели по твоим приметам судить, по патефонам, то… у нас их ничего, покупают.

Последние слова он прибавил с чуть заметной усмешкой, повернулся навстречу Кружилину, и они стали грудь в грудь, смотря в глаза друг другу.

— Зачем ты так со мной, Панкрат?

— А я откуда знаю — прежний ты али нет? Может, надломила тебя жизнь и ты на Полипова стал похожий?

Потом в глазах Назарова что-то дрогнуло, он опустился на голбчик, стал глядеть куда-то в угол.

— Пуганая ворона, знаешь, куста боится. Прощай меня, Матвеич.

— Мне ведь работать с этим Полиповым. Что это за человек? — прямо спросил Кружилин.

Назаров ещё помолчал, вздохнул.

— А дьявол ли в нём разберётся. Но, по моему разумению, вредный, однако, для жизни человек.

— Чем же?

— Чем, чем?! Я откудова знаю чем! — вспыхнул было Назаров, но тут же, будто устыдясь, продолжал тише: — Ты гляди — в округе живут колхозы ничего вроде. А в нашем районе будто мор страшный прошёл. Как Полипов стал секретарём райкома, так и начался этот мор.

— Значит, ты считаешь, всё дело в Полипове?

— Рыба с головы гниёт…

— Ну, а всё же, вы-то чего тут? Ты вот, другие председатели?

— А чего мы? Нас приучили, как солдат, к командам. Сегодня просо сей, завтра — ячмень. Ваш райкомовский конюх дед Евсей, бывало, привезёт бумагу — немедля начать сеять, — а на дворе дождь со снегом, а то и буран хлещет.

— И что же вы?

Назаров пожал плечами:

— Бывало, что и сеяли, в стылую землю семена зарывали. Зато район всегда первым по области посевную заканчивал. А хлебозаготовки? Выполним весь план, Полипов добавочный спускает. Излишки, дескать, есть, сдавайте Родине излишки. Ну, по хлебосдаче мы тоже всегда первыми. Передовой район! А хозяйство что? Оно хиреет. На трудодни фига остаётся. Ну, терпишь-терпишь, да иногда и… сотню-другую пудиков пшенички скроешь. На душе муторно, будто украл хлеб-то… Или рассвирепеешь — да бумагу ему, рапорт: всё честь по чести, сев закончили. А кой хрен закончили, когда пашни ещё каша кашей, ноги по колено вязнут. Да… А потом ночами сердце всё исщемит, всё ворочаешься. Всё слушаешь, не стучат ли дрожки… Якова Алейникова.

— Во-он как!

— А ты думал — как?

«Да, Полипов, Полипов…» Кружилин эти полгода всё присматривался к нему. Вроде бы человек как человек. Ведёт, правда, себя замкнуто, но обязанности новые выполняет если не хорошо, то добросовестно.

Кружилин жил в том же одноэтажном бревенчатом доме, что и до отъезда в Ойротию. Только сейчас дом был обнесён высоким глухим забором, выкрашенным в зелёный цвет.

— Зачем ты забором отгородился? — спросил Кружилин у жившего в этом доме Полипова в первый же день приезда. У крыльца стояла полуторка, дед Евсей, райкомовская сторожиха и сам Полипов бегали по перемёрзшим ступенькам, носили из дома и бросали в кузов матрацы, стулья, связки книг.

— Это не я. Это Алейников приказал огородить, — бросая в кузов валики от дивана, сказал Полипов. — А зачем — его уж дело. Ему виднее.

Стоял морозный день, нетронутый, немятый снег больно искрился. Полипов был в одном свитере, в шапке, от него шёл пар.

Грузился он торопливо, как-то демонстративно-показательно.

— Зря ты это, Пётр Петрович, — сказал Кружилин.

— Чего зря?

— Переезд затеял. Мы с женой поселимся в доме, где жил бывший предрика. Или ещё где. Сын у меня в армии служит, много ли места нам с женой надо?

Полипов вытер ладонью широкий вспотевший лоб, попробовал улыбнуться.

— Нет уж… Закон порядка требует. Я в этом деле педант, хотя это, может быть, и смешно…

Машина уехала, а дом стоял пустой, неприглядный, будто разграбленный. Кружилин закрыл ворота, вошёл в дом, походил по пустым комнатам. На пыльных полах валялись бумажки, окурки. «Забор вокруг дома надо будет сломать», — подумал он.

— Устраиваешься? — услышал голос Алейникова.

Яков в добротном кожаном пальто с меховым воротником, но в потёртых собачьих унтах стоял у дверей и улыбался.

— Слушай, зачем ты дом-то обгородил глухой стеной? — спросил Поликарп Матвеевич.

— Я? Это Полипов приказал обгородить. Ну, устраивайся, устраивайся. — Он оглядел зачем-то запоры на дверях. — Впрочем, ремонтик сперва надо бы сделать. Ты маленько ещё потерпи в гостинице. — И он подошёл к телефону, крутнул два раза ручку. — Катенька, райкомхоз мне… Ага, Малыгина! Малыгин?.. Да, я… Слушай, квартиру секретаря райкома надо привести в порядок. Срок — два Дня.

Тот, кого Алейников назвал Малыгиным, видимо, что-то говорил.

Яков слушал, покусывая нижнюю тонкую губу.

— Ты мне не заливай, я говорю — два дня, и точка. Всё. — Он повесил трубку. — Черти, вечно у них отговорки. Ты извини, что я, так сказать, вмешался. А то они тебе за две недели не отремонтируют.

— Прикажи уж заодно этот чёртов забор снести.

— Забор? Зимой-то?! — улыбнулся опять Алейников.

— Да, верно… Ладно, подождём до весны.

Алейников согнал улыбку.

— От какой ты… Поставили — пусть стоит. Не по собственной прихоти, должно быть, его поставили. Не понимаешь, что ли?

«Эх, Яша, Яша! — вздохнул Кружилин, когда Алейников ушёл. — Боюсь, опять мы с тобой не сработаемся».

Поликарп Матвеевич ещё, наверное, с полчаса бесцельно бродил по пустому дому, долго стоял в маленькой комнатушке, в которой когда-то жил сын Василий. Вот здесь, у стены, стояла его кровать, здесь — столик, где он готовил уроки. Тут была полка, уставленная игрушечными танками. Васька, кажется, с первого класса забредил танками, лепил их из хлебного мякиша, вырезал из картона, выпиливал из досок. А потом забросил танки, увлёкся авиацией, день и ночь строгал реечки, планочки, мастерил из них крылья и фюзеляжи планёров, самолётов, обклеивал папиросной бумагой. Это было уже там, в Ойротии… Но к десятому классу остыл и к авиации; к чему лежала у него душа — он и сам уже не знал. Он так и сказал:

— Не знаю, батя, на что свою жизнь истратить. Хочется на что-то необычное. А вот неясно пока, в голове какой-то розовый туман качается. Знаешь, скоро мне на действительную. Отслужу, а там видно будет. За время службы, может, продует мозги.

С тем и ушёл в Красную Армию.

А здесь, в этой комнате, был кабинет. Поликарп Матвеевич вспомнил, что любил работать здесь по утрам. Окнами дом выходил на площадь, посреди которой стоял простенький памятник павшим борцам за Советскую власть — тёмно-красный, как застывшая кровь, деревянный обелиск. Здесь, в этой братской могиле были похоронены многие бойцы его партизанского отряда. Зимой, каждое утро, когда вставало солнце, если окно в комнате не было замёрзшим, тень от пятиконечной звезды, которой был увенчан памятник, падала прямо на его рабочий стол. Вокруг памятника был разбит небольшой скверик. Летом, от зари до зари, он тонул в разноголосом птичьем гомоне.