Вечник. Исповедь на перевале духа - Мирослав Дочинец

Должен заметить, что офицер писал к нему с большим уважением, мило вспоминал веселые приключения, благодарно кланялся за верную службу и нелукавую натуру. Солдат-калека светил промытыми глазами и мычал, тужился что-то рассказать... Я запомнил адрес и списался с тем офицером, пригласил на несколько дней в гости за мой счет, на мой пансион. И тот приехал. Близился полдень, и я повел его на базар. Немой сидел на привычном месте под деревом, с шапкой на коленях. Офицер остановился в сторонке и зычно крикнул: «Миха!» Попрошайка нервно дернул головой, повернулся и с бледных его уст сорвалось: «Матица Божия! Пан поручик!» Так к человеку вернулась речь...

Так и к тебе могла вернуться проникновенная зоркость, потерянная нами за тысячи лет. Когда-то очеловеченный дикарь, чтобы не погибнуть, должен был первым чуять зверя, измерить взглядом его силу, угадать повадки. И мозг мгновенно подавал совет, что делать. Он знал, чем дышат его соплеменники, распознавал настроения и действия врагов по запаху, по выражению глаз. Он поклонялся ветру и растению, потому что чувствовал его дух. Был дитям природы, а не паном ее, как нам того хочется».

Аптекаря интересовало, как и что я вижу. А я и в самом деле не мог объяснить. Тогда он повел меня в лечебницу, где главным доктором был его приятель. Они приводили мне на осмотр одного за другим больных. «У этого разбухшая печень», - говорил я. У другого: «Сердце трепещет, точно заячий хвост». У третьего: «Гниет слепая кишка». Четвертый «надорвал грыжу». Пятый «здоров, жаль отдавать ему постель в госпитале». Паны удивленно переглядывались.

Наконец доктор процедуру остановил:

«Этот гость не на голую кость. Недаром ты, Джеордже, сеял ячмень в грязь».

Терзали меня расспросами: как я могу знать, что больного беспокоит, если даже не касаюсь его, не спрашиваю ни о чем. Я признался: на больную печень указывают губы пациента, на сердце - глаза, на желудок - зубы, на почки - кожа, на кровь - волосы, на кишечник - ногти, на легкие - дыхание, на нервы - пальцы, на отравление - запах, на непотребные болезни - ходьба.

Пан Джеордже в тот день долго оставался в моей каморке. За беседой и полночь пробило. Где-то отозвалась деревянным языком трещотка ночного сторожа, и воцарилась тишина. Было душно, и мой учитель расстегнул сорочку. Тогда я заметил, что кожа на его груди светится прозеленью. И стало мне очень горько, поскольку я понимал, что это за примета. В ту ночь я поделился с ним одной своей мыслью:

«Бывает, что у человека не одна болячка, а две-три соседствуют. И если лечить какую-то одну, то можешь при этом подпитывать другие. Так, может, лучше не лечить - и болезнь сожрет болезнь. Как вы полагаете?»

Он слабо ухмыльнулся:

«Думаешь, мы лечим? Лечит Природа. А мы только укрепляем организм, помогаем ему самому исцеляться. Поэтому я и приклонился к травам - у них земная сила. То, что из тела выжжет иль вымоет болезнь, травы пополняют. От сотворения мира древняя людность ела много коренья и с ним получала и земные лекарства. Теперь этим заботиться должны мы с тобой».

На последнем слове он сжал голос. Мне так хотелось его утешить.

«Весной уж пахнет. В скором времени в горы».

«Этого дня я жду с тех пор, как мы сошли с полонины. Там мое сердце и там мое лечение. Ты правду сказал про мою грудь. Я сжег легкие на войне - газами. И если бы не проводил лето в горах, если бы не горное зелье, я бы давно уж топтал травы Господние. А так еще могу прислужиться, могу еще чем-то поделиться с тобой».

Я благодарно сжал бледную руку, отводя взгляд от запавшей груди.

Не старайся быть примером для других. Ищи пример для себя. Не следуй за плохими людьми и не очень приближайся к добрым. Не делай из людей себе ни врагов, ни друзей. Но каждого считай своим учителем.

Не бойся покоряться тому, кто тебе близок, - и он станет опорой тебе. А ты - кому-то другому. И тогда будет у тебя две опоры. Если помогаешь людям достичь успеха, то и сам его достигнешь. Возможно, человечность и приветливость и не дадут тебе богатства, зато дадут радость, что милее богатств. Нет ничего превыше человечности. Долголетие на земле - это умение длительное время быть человечным.

Возле костров лесных я не сразу ощутил прикосновение холодного дуновения. Дымы уже не зализывало в стороны. Они поднимались в небо седыми столбами. Чащевые буреломы налились тошнотворным грибным духом. Обронив ягоды, кусты красили свой лист. Роса сделалась пряной и колючей. Я сушил мох и уплотнял им стены своей халабуды. Вязал из папороти снопы и утеплял ими потолок. Под стеной серела в готовности куча дровишек. При ней стог сена для Тисы. На укопанных столбцах, чтоб не достала зверюшка, в кошелях сохранялись продовольственные припасы. На зиму у меня были грубо сшитый кожух и два лоскутных покрывала на лежаке. На это использовал все добытые доныне шкурки. Хватило барсучьего меха и на обувку. Однако же зимы я боялся. Какова она тут, в поднебесных заломах-уступах, где человеческого голоса не слышно? А вскоре уж и птичьего не будет...

Тем временем я не оставлял свою работу в лесу. Прокладывал третью широкую просеку. Там, где было выжжено всякий лесной хлам, открывался простор для очей и дышалось легче. За мной и птицы веселее чирикали. Здоровые деревья свободнее расправляли зажатые рамена.

Эту третью просеку прокладывал я к кучматой-мохнатой горе с отсеченной верхушкой, будто кто-то отколол ее, как сахарную голову. Я давно заприметил этот заломистый холм за черным занавесом смерек. Издали краснел он разрезом оголенной глины. Если гора раскололась каким-то образом, так, может быть, оползень достаточно покатистый, чтобы по нему выкарабкаться из этого котла. Я подбадривал себя этими размышлениями и бойко продвигался к намеченной цели. Стоящие факелы освещали мне дорогу, пока не преградила ее болотистая долина. Подо мхами квакала и побулькивала твань-тина. Я увязал в ней по колена. Работы прибавилось. До сих пор сухие жерди и ломачье собирал на кучи и сжигал. Теперь волок на болото и настилал себе сухопутье. Как раз роилась в игрища мошкара, и я вынужден был защищаться дымокурами. Вскоре я вышел на мягкие залежи черного, как сажа, торфа, а дальше и на твердынь каменных зазубрин-выступов.

Солнце укладывалось на ночь в пурпурную седловину, когда я шагнул на заманчивый обрыв. Какая-то неведомая сила толкала меня в плечи, к зарослям шиповника. Косой солнечный луч теплил густой кустарник, тускло подсвечивал что-то в глубине. Я двинулся на тот блеск. Рассекая колючки посошком, пробрался вглубь и обмер: из песчаного наноса выглядывал облизанный дождями краешек котелка. Я ухватил его, как нечто живое, способное убежать. Когда живешь из добычи, то глаза едва опережают руки. Порывистое хватанье рождает мысль.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});