Товарищи - Анатолий Калинин

Первые два дня он больше спал и отворачивал лицо от ложки с манной кашей, которую подносила ему няня. На третье утро, проснувшись, сам отыскал глазами оставленную на тумбочке чашку. Стороживший его движения Жук с готовностью схватил чашку, но он, нахмурившись, сам дотянулся до нее рукой и, поставив себе на грудь, стал через край прихлебывать жидкую кашицу.

— Но-но, не шути, — прикрикнул на него Жук. — Если, конечно, не хочешь опять под нож. Тебя как зовут?

Раненый почти неслышно пошевелил синими губами:

— Петр.

Как и предсказывал главный хирург, болезнь не захотела надолго задерживаться в его организме. Но и собираясь уйти, она сотрясала его по ночам ознобами. Простыня и подушка под ним взмокали от изнуряющих его потов. Ночами няня то и дело меняла на нем белье.

Через неделю он уже попытался сесть на постели, и это ему удалось. Но после, сломленный усталостью, долго лежал, откинувшись навзничь. Казалось Петру, кровать куда-то плывет под ним, покачиваясь. Он судорожно хватался рукой за тумбочку.

Но, повторяя свои попытки, он все больше убеждался, что дорого только начало. С каждым разом просиживал на койке все дольше. Танкист Юсупов на своей щели в бинтах однажды долго присматривался К его большеглазому лицу, к тонкой шее, выступавшей из широкого воротника сорочки, и, не выдержав, залился журчащим смехом.

— Очень ты на молодого джейранчика похож, — оправдался он под обиженным взглядом Петра.

16

— Что ж, пришло время расставаться, Хачим. От самой границы шли, думалось, и возвращаться будем в одной роте.

Батурин отвернулся, стал смотреть вниз. Они сидели под обрывом. Над ними по кромке лепился скудный кустарник. Внизу дугой выгибалась Волга, обтекая длинное тело острова, поросшего вербами и тополями. Батурин рассеянно скользил взглядом по воде, не задерживаясь ни на чем.

Ночью ему позвонил с КП батальона майор Скворцов:

— Как дела?

— Стреляем, — ответил капитан.

— Знаю, не кашу варите. Тихо пока?

— Тихо.

— Значит, быть жаре. — Перемолчав, майор добавил: — Готовьтесь сдавать хозяйство.

— Как — сдавать? — не сразу понял капитан Батурин.

— А как это делается? Вы свое сдадите новому командиру, а я свое — вам, — весело сказал майор.

— Есть сдать хозяйство, — сказал капитан. Трубка телефона запотела у него в руке. — Кому?

— Это узнаете на месте, — уклончиво ответил майор.

На рассвете в сопровождении Тиунова капитан обошел расположение роты, попрощался с командирами и бойцами. Чем с большим числом людей он встречался и говорил, тем невероятнее казалась ему эта мысль, что он уже посторонний в роте и, быть может, через час-два кто-то другой займет его место. Правда, его назначали на должность командира того же самого батальона, в который входила рота. Но так человек, переселяясь в новый дом, который находится по соседству и, может быть, даже выстроен лучше, всегда с грустью покидает старый, где до этого была прожита им вся жизнь.

В окопах уже знали, что он уходит из роты. Солдаты провожали его долгими взглядами. Но, пожалуй, больше всех жалел о его уходе Тиунов. Он ходил с капитаном по расположению роты, и тень все больше набегала на его лицо. Полные, слегка вывернутые губы его сжались в складку. За все утро он не сказал ни слова. Несколько раз капитан ловил на себе его будто подернутый дымкой взгляд.

Тиунов никогда не выражал капитану своих чувств. Но давно уже не одними служебными узами связало их. Теперь Хачим воспринимал уход капитана, как если бы он понес невосполнимую потерю на войне, успокаивая себя только тем, что рано или поздно это все равно должно было случиться. Не век же капитану Батурину было командовать ротой.

Вдвоем они спустились к Волге, сели под обрывом. Ординарца Василия капитан предупредил, чтобы тот доложил ему, когда из батальона придет новый командир роты. Река чуть заметно шершавилась, легкий ветер гнал ее против течения. С острова тянуло запахом вянущей листвы. Капитан, щурясь, разминал в пальцах красноватый орешек глины.

— Где твоя фляга, Хачим?

Тиунов молча отстегнул от пояса флягу в кожаном чехле, отвинтил пробку и налил в нее водку. Батурин выпил.

— А ты, Хачим?

Тиунов покачал головой.

— Почему?

— У нас привыкли выпивать, когда веселая душа, — глядя на него блестящими глазами, серьезно ответил Тиунов. Отвернув лицо, он стал смотреть на летавших над Волгой бакланов.

— Ну, а я еще одну мерку, — сам наливая себе из фляги в пробку, виновато сказал капитан. Лицо его медленно покраснело, резче оттеняя пепельно-серую седину волос. Глаза подернулись светлым эмалевым блеском. Он расстегнул воротник.

— Мало для меня в этом радости, Хачим. Конечно, если бы я хотел сделать военную карьеру, как тот же Крутицкий… Но ты знаешь, что это не для меня. Думал дойти с ротой до конца, а потом уехать куда-нибудь в деревню учителем.

— Приказ, — неопределенно сказал Тиунов.

Капитан Батурин достал из кармана яхонтовые бусы и стал перебирать их в пальцах.

— Только сегодня я по-настоящему понял, что рота стала для меня чем-то вроде семьи. Кто знает, если бы мы прошли этот год по гладкой дороге, может, и мне было бы все равно… Как мне майор Скворцов сказал: один сдал, другой принял. Но эти полтора года связали всех нас, как узелком. Я тебе признаюсь, Хачим, нелегко мне теперь развязывать его.

Положив бусы в карман, капитан опять нащупал сбоку себя орешек сухой глины и, щуря глаза, бросил его в реку. Там, где канул орешек, разошлось кружево мелких кругов. Тотчас же под зеленовато-прозрачной водой метнулись к этому месту стайки мальков.

— Не о себе жалею, Хачим. В конце концов, ухожу не к чужим. Но ты сам знаешь, как мы собирали роту. Каждого человека нужно было понять. Конечно, ты здесь больше моего сделал, Хачим.

— Нет, капитан, — легкий румянец выступил у Хачима на скулах.

— И хорошо, если попадется умный, спокойный командир. А то, может, за отсутствием других подвернулся начальству под руку какой нибудь из молодых индюков. Вчера еще он в училище штаны протирал, а сегодня его уже поставили над ротой. Начнет глотку драть, людьми швыряться, думая, что раз они на войне, значит, им все равно положено умереть.

Капитан навинтил пробку на флягу и отдал ее Тиунову. Тот пошевелил губами.

— Ты что-то хотел сказать, Хачим?

— Нет.

— Ты уж извини, что такое сегодня со мной — и сам не пойму. Как будто и правда ухожу куда-то за тридевять земель. Напустил на себя блажь. Все равно же будем в одном батальоне.

Взорвавшийся посредине Волги снаряд воронкой закружил мутную желтую воду, разогнал во все стороны бугры опадающих волн. Эхо ушло в низовья. Оттуда еще долго доносился его трубный, трудно умирающий звук. Над местом падения снаряда с резкими криками вились бакланы, выхватывая из кипящей воронки оглушенных рыб.

— Кажется, спускается Василий, — сказал капитан. Из-за кустарника показалась голова ординарца.

— Ну как? — спросил его капитан.

— Ждет уже, — коротко ответил Василий.

И, повернувшись, молча полез обратно на обрыв. Он по-своему переживал уход капитана из роты. Правда, Батурин сказал ему, что заберет его с собой в батальон. Но Василию жаль было и роту покидать.

Как всегда, спустившись в полуподвальную комнату дома, где разместилось КП роты, надо было сперва привыкнуть к полумраку. После того как немецкие снайперы из соседнего дома пристреляли окно, капитан Батурин приказал заложить его кирпичами и мешками с песком. В оставленную узкую щель можно было увидеть трансформаторную будку с черепом на стальной серой дверце, обугленный высоковольтный столб, свитый в спираль и сброшенный с рельсов взрывом авиабомбы, опрокинутый набок вагон трамвая. Лишь скупая полоска света из щели падала на пол.

Вполоборота к двери сидел на стуле черноголовый лейтенант с папиросой в далеко отставленной в сторону руке. Вдруг чем-то страшно знакомым повеяло на капитана Батурина от этой его позы.

Сделав шаг от порога, капитан остановился. Лейтенант повернул к нему голову, взглядывая на него снизу вверх.

— Володя? Брат?! — вставая, спросил он.

Капитан Батурин в растерянности протянул вперед руки, спазма перехватила ему горло. Он оглянулся на Тиунова.

— Ты что же, не хочешь узнавать? — смеющимся баском спросил лейтенант.

— К-коля, — непослушными руками капитан Батурин попытался обнять его плечи. Опять оглядываясь, он поискал глазами вокруг себя. Ординарец Василий быстро придвинул ему стул.

— Экие у тебя стали нервы, — усаживая его на стул, с жалостью сказал брат.

— Откуда ты? — глухим и чужим голосом спросил капитан Батурин. «Распустился, раскис», — с брезгливостью подумал он о себе.

— Из госпиталя.