За правое дело - Василий Гроссман

Он обвёл рукой вокруг головы широкий круг и медленно, торжественно сказал:

— Энергия вечна, что бы ни делали для её уничтожения. Энергия солнца, излучённая в пространство, проходит через пустыни мглы, оживает в листве тополя, в живом соке берёзы, она затаилась во внутримолекулярном напряжении кристаллов, в каменном угле. Она замешивает опару жизни. И вот такова же духовная энергия народа. И она переходит в скрытое состояние, но уничтожить её нельзя. Из скрытого состояния она вновь и вновь собирается в массивные сгустки, излучающие свет и тепло, осмысливает человеческую жизнь. И знаете что? Ведь неистребимость этой силы видна в том, что сами вожди фашистского злодейства и насилия всегда убеждают народы, что они будто бы поборники общественного добра и справедливости. Главные преступления свои они творят втайне, на опыте знают, что зло рождает не только зло, что оно может не только подавить добро, но и вызвать его. Они бессильны утвердить главную идею фашистского аморализма, утверждающую свою личную, свою расовую, свою государственную свободу путём кровавой войны, путём отрицания личной, расовой, народной свободы других. Они способны временно затемнить, обмануть, опьянить, но они не способны переделать, убедить народную душу.

Штрум, усмехнувшись, сказал:

— Что же, Дмитрий Петрович, без тьмы немыслимо ощущение света? Вечность борющегося добра мыслима лишь в вечности зла? Так ли я понял вашу мысль?

Штруму припомнился довоенный разговор с Крымовым, и он сказал:

— Но, Дмитрий Петрович, снова я возражаю вам, возражаю, если позволите, с другого конца: общественные отношения требуют такого же научного исследования, как и мир природы. В законы термодинамики нельзя ведь вводить субъективные ощущения и субъективные представления. Ведь в физике вы всегда проводник великих принципов причинности, объективных закономерностей. А приняв вашу сегодняшнюю схему, невольно станешь не оптимистом, а пессимистом: эта ваша схема с квашнёй ведь отрицает, по существу, прогресс, движение вперёд! Я понимаю, конечно: вам кажется, что она ограничивает возможность фашизма менять общественную структуру, калечить человека. А вот схема ваша всё же неверна, ведь её принцип чисто механический, мне кажется, совершенно не применим к объяснению общественных явлений. Приложите эту схему не к фашизму, который сгинет, а к прогрессивным явлениям, к освободительным революциям, и вы увидите, что она сулит застой: ведь по такой схеме и революционная борьба рабочего класса не может изменить общество, не может поднять человека на высшую ступень: лишь изменится положение частей в квашне. Но ведь это не так! Вот за советские годы и страна, и хозяйство, и общество, и люди стали иными. Как ни поворачивай, а уж обратно не повернёшь! А по вашему рассуждению общество — что-то вроде клавиатуры: один играет на этой клавиатуре одну музыку, другой играет другую музыку, а клавиатура остаётся неизменной. Я понимаю ваше благородство, ясное, сильное, и я разделяю ваш оптимизм, вашу веру в человека, в победу над фашизмом. Но в общественной жизни нет возврата к прошлому, это не клавиатура, на которой можно играть много раз одну и ту же песенку. Наша сила в одном — мы преобразуем общество и идём вперёд! И дело не только в том, чтобы после победы над фашизмом механически вернуть прежнее, дофашистское положение общественных частей в немецком обществе. Дело в том, чтобы изменить германское общество, глубочайше, органически оздоровить почву, которая рождала войны, жестокости, наконец, родила кошмары гитлеризма.

— Ох, однако, и накинулись вы на меня,— сказал Чепыжин.— Но не я ли учил вас спорить, вот и научил!

— Дмитрий Петрович,— сказал Штрум,— вы мне простите эту горячность. Но ведь вы знаете лучше меня, что физики вас любят не только за то, что вы авторитет, но и за то, что вы никого не стремитесь подавить авторитетом, что не в начётничестве, а в живом, горячем споре радость совместной работы с вами. Когда я увидел вас, я был бесконечно рад прежде всего оттого, что люблю вас, я обрадовался оттого, что могу поговорить с вами о самом важном. Но я знал заранее, что не с каменными скрижалями вы придёте ко мне! Я знал заранее, что мы с вами едины в главном, но я знал, что буду спорить с вами, что ни с кем, как с вами, учителем моим, нельзя так горячо и сердито спорить.

— Ладно, ладно, поспорили и ещё поспорим,— проговорил Чепыжин,— то, что вы говорили,— серьёзно, а о серьёзном надо всерьёз подумать.

Чепыжин взял его под руку, и они, оба взволнованные, зашагали быстрым, широким шагом.

39

Комиссар противотанковой бригады Николай Григорьевич Крымов не спал несколько ночей подряд. Выйдя из боя, бригада получила приказ передвинуться вдоль фронта на участок, где вновь прорвались подвижные войска противника.

Едва бригада успела занять отведённый участок обороны, как танковая колонна немцев обрушилась на её позиции.

Бой длился четыре часа, после чего немецкие танки изменили направление движения.

Бригада, получив приказ об отходе в район восточной излучины Дона, была внезапно атакована на марше новой немецкой танковой частью и приняла бой в невыгодных условиях.

В этом бою бригада понесла большие потери, и командующий армией приказал ей переправиться через Дон, выйти из района боёв, отремонтировать машины, привести в порядок технику и быть готовой вновь занять оборону на танкоопасном направлении.

Командующий предупредил, что отдых будет предельно коротким, не более двух суток, но даже и половина этого срока не успела пройти, как командир бригады получил новый приказ — немедленно выступать: танковые войска противника прорвались по просёлочным дорогам и устремились на северо-восток.

Это были раскалённые дни начала второй десятидневки июля 1942 года, пожалуй, самые тяжёлые дни в эту тяжёлую пору Отечественной войны.

* * *

Ординарец начальника штаба бригады вошёл в просторный и светлый дом председателя станичного совета, где остановился комиссар. Крымов спал на широкой постели, прикрыв лицо от яркого солнца газетой.

Ординарец, собираясь будить Крымова, нерешительно глядел на мерно колышущийся от дыхания комиссара газетный лист и машинально читал строки из сообщения Совинформбюро: «После ожесточённых боёв в районе Кантемировки…» {40}

Пожилая женщина, хозяйка дома, сказала вполголоса:

— Да не буди ты его, только-только заснул.

Ординарец сокрушённо покачал головой и жалобным шёпотом, жалея Крымова, произнёс:

— Товарищ комиссар, а товарищ комиссар, вас в штаб просят.

Ординарцу казалось, что комиссар начнёт кряхтеть, отмахиваться, и будить его придётся долго. Но едва ординарец коснулся плеча спящего, Крымов быстро приподнялся, откинул в сторону газету, посмотрел вокруг воспалёнными, налитыми кровью глазами и стал натягивать сапоги.

В штабе Крымов узнал о приказе вновь переправиться через Дон и занять оборону. Командир бригады уже уехал к артиллеристам, стоявшим в соседней станице, и сообщил по телефону, что вместе с ними двинется к переправе, а оттуда поедет в штаб армии уточнить обстановку и получить боевую задачу. Миномётный дивизион старшего лейтенанта Саркисьяна получил маршрут движения и через три часа должен был выступать. Следом за ним собирался и штаб.

— Да, вот и не удалось нам, товарищ комиссар, отдышаться по-настоящему на восточной стороне Дона,— сказал начальник штаба и, поглядев на воспалённые глаза Крымова, добавил: — Может быть, отдохнёте часик, мы с подполковником поспали немного, а вы до утра в подразделениях были.

— Нет, не придётся,— сказал Крымов.— Я поеду вперёд, ориентируюсь в обстановке. Дайте-ка мне маршрут, там уже встретимся.

Через час, проверив готовность подразделений к маршу, он сказал ординарцу:

— Водитель пусть заедет на квартиру, возьмёт вещи и подгонит машину к штабу.

Начальник штаба с грустью заметил:

— Эх, а я-то думал вечерком для всех нас баньку устроить, а после баньки чарочку выпить. Видно, не может немец без нашей бригады и сутки обойтись!

Крымов посмотрел на полное, добродушное лицо начальника штаба.

— А вы, майор, за эти дни нисколько не похудели.

— Много для немцев чести заставить меня похудеть.

Крымов улыбнулся.

— Действительно, где уж им. Пожалуй, даже наоборот, прибавили немного.

— Никак нет. У меня стабилизация наступила в тридцать шестом году.— Начальник штаба пододвинул Крымову лежавшую на столе карту.— Вы посмотрите, где наш рубеж намечен,— сказал он,— это почти на девяносто километров восточней того места, где мы позавчера бой давали. Сильно прут! Я вот худеть не худею, а мысль меня день и ночь гложет: где же их остановят, где наши резервы? Измоталась бригада — и люди, и техника.

В это время вошёл ординарец и доложил, что машина готова.