Счастье - Петр Павленко

И, прямо взглянув в глаза Воропаеву, как-то сверкнул лицом, точно по лицу его промчался луч солнца.

...День уже клонился к закату, когда он вышел из машины у ворот своего дома и, не заходя к Лене, наружной лестницей поднялся к себе наверх.

Она постучалась тотчас же.

— Корытов ругается, по всему городу ищет, — своим тихим, ровным голосом сообщила она. — Я сказала, что какой-то генерал заехал. «Знаю, говорит, пьянствует где-нибудь с генералами, вместо того чтобы работать».

— Пошли ты его к чорту, своего Корытова. Ты знаешь, Лена, я у Сталина сейчас был... На вот, отдай Ленке Твороженковой пирожные — Сталина подарок...

Лена подалась вперед и замерла в немом вопросе.

«Что ж, останетесь или уедете?» — говорил ее взгляд.

— Он сказал, что я правильно поступил.

И точно разговор был и о ней и точно «правильно поступил» относилось не только к районной работе Воропаева, но и к ее судьбе, она неслышно подошла к нему, взяла его руку и приложила к своей щеке. Щека ее дрожала.

— Я полежу один. Никого не хочу видеть...

— Я никого не пущу, лежите. Кушать будете? Дельфиньей печенки мама достала, целый праздник.

— Не буду.

Он лег поверх одеяла. В комнате было недавно протоплено. Она присела у кровати. И он, сначала сбивчиво, а потом с огневым воодушевлением, стал вслух переживать все, что произошло с ним сегодня. Он рассказывал в лицах, и Лена отлично поняла, как все это происходило, и улыбалась и разводила руками в лад его повествованию. Вдруг он остановился на полуслове, провел ладонью по волосам:

— Да ведь этого же так в себе нельзя оставить! Не могу же я носить в себе такое сокровище, прятать его... Беги, зови своего Корытова.

Он обнял ее.

— Звать его не надобно, Алексей Вениаминыч, — твердо и решительно заявила Лена, отстраняя руки Воропаева. — Разве о Корытове там был разговор? Не было. А товарищ Корытов был зван туда? Не был. А на каком основании вы о районе там делали сообщение? Обидится человек.

Воропаев улыбнулся правильности ее замечаний.

— Кроме того, что ревность пойдет и зависть, я бы так сказала: для самих вас нехорошо — какая-то реклама выходит.

— Значит, можно утаить?

— Зачем утаить? Вы делайте так, как вам советовали... а вслух зачем говорить?

— Так ведь не из чего больше, как из любви, понимаешь, Лена, из любви к нему...

— Любовь делами сильна, Алексей Вениаминыч, — слов у всех перебор, дел — недохватка, — и, быстро встав, пошла к двери.

Он не останавливал ее. Но когда она уже была на балконе, он крикнул вслед через дверь:

— Я за сегодня помолодел, слышишь? Помолодел на тысячу лет.

— Что? — не разобрала она, но по голосу чувствовалось, что улыбнулась и ждет его ласки.

Он крикнул еще громче:

— Моложе на тысячу лет!

— Молодейте себе на здоровье!

— Как, как, как? — все не унимался он и звал Лену обратно, крича так, что, должно быть, слышно было на улице у Твороженковых, но она не вернулась.

Наутро совет Лены показался Воропаеву неверным. Сказать о вызове к Сталину было, конечно, нужно, и как ни неприятен был ему разговор на эту тему с Корытовым, избежать его не представлялось возможным.

Воропаев начал без предисловий.

Корытов слушал, глядя в окно и растирая рукой висок.

— Естественно, естественно, — то и дело повторял он ни к селу ни к городу. — Ты, значит, ограничился кругом своих? Естественно. А что же ты об Алексее Ивановиче Сухове ничего не сказал? Лучший бригадир. И о табаководах ни слова?

— Так ведь я не делал доклада о районе в целом, а рассказывал о людях, мне известных.

— Естественно, естественно, — повторил Корытов, попрежнему не глядя на Воропаева, и чувствовалось, что ему неловко расспрашивать, был ли разговор лично о нем, и что он встревожен этим до крайности. — Поскольку это частный случай, обобщать не будем, — сказал он.

— Как это обобщать?

— На бюро ставить не будем и вообще — для большого тиража, так сказать, не пойдет.

С удивлением смотрел на Корытова Воропаев.

— Я понимаю, что тебе завидно. На твоем месте я сам, может быть, реагировал бы так же. Но как же я могу умолчать о словах, обращенных к Городцову, сказанных касательно Поднебеско?

— Ты мне сказал, я приму во внимание, посоветуемся, сделаем выводы. А Городцов при чем? Ты ему только скажи — всему свету раззвонит: обо мне, мол, был разговор — то-то и то-то. И еще, чего доброго, переврет. Категорически запрещаю.

— По-твоему, это называется — не будем обобщать? Подумаю. Я еще не знаю, прав ли ты, но, кажется мне, совершенно не прав.

Они расстались, утомив друг друга и твердо зная, что им уже никогда не стать друзьями.

Слухи, однако, родились быстро. Дня через три к Воропаеву примчался Цимбал с Городцовым, сообщив, что Огарновы, Юрий Поднебеско и Ступина едут с попутным грузовиком. Гости не сообщали о цели своего приезда, но их серьезный, взволнованный вид многое объяснил.

Ступина вломилась в комнату, едва дыша. Она не поздоровалась, а, прижав руки к горлу, остановилась в дальнем от лампы краю комнаты. Варвара, о чем-то бойко рассказывавшая еще на лестнице, вошла на цыпочках, поскрипывая новыми полуботинками. Юрий и Виктор Огарнов молча кивнули Воропаеву, будто пришли не в гости, а на заседание.

Лена попробовала чем-то занять гостей, но на нее оглянулись с таким недоумением, что она растерянно замолчала.

Никто не разговаривал. Все ждали, чтобы Воропаев заговорил.

Воропаев сидел за письменным столом, наблюдая за лицами.

— Я расскажу вам удивительный случай из моей жизни, — начал он. — Это частный случай. Мое личное переживание. Я вам доверяю его, как друзьям. Понятно? Чтобы каждый из вас сделал вывод для себя. И только для себя. На днях мне выпало счастье быть вызванным к товарищу Сталину. Я вошел, когда он заканчивал разговор со стариком садовником...

— С Иван Захарычем? — перебил Цимбал. — Ну-ну...

— Не знаю, как его зовут. Вхожу я — от волнения сначала не могу увидеть Сталина.

— Стоп, стоп, стоп! — Городцов остановил его движением руки. — Рассказывай толком, Алексей Вениаминыч, как я рассказываю. Где дело было? Присутствовал кто?

— Да какое это имеет значение, где было. Ты за главным следи!

— А чтоб я знал, где главное, ты обо всем сообщай. Ну, входишь... — поощрял его Городцов, боясь, что рассказчик не доскажет самого нужного.

В комнате стихло. Гости встали со своих мест и окружили Воропаева.

Он вышел из-за письменного стола и остановился посредине комнаты.

— Сталин о чем-то беседовал с садовником, рекомендовал ему какой-то способ культуры или прививки, а тот возражал, говоря, что климат нам много не позволит.

Цимбал попробовал что-то заметить, на него цыкнули.

— Товарищ Сталин рекомендовал ему смелее экспериментировать, не бояться науки.

— Ясно, Иван Захарыч был, — теперь как бы точно удостоверившись в том, кто был собеседником Сталина, и недовольный этим, сказал Цимбал. — Сорок лет в жмурки с природой играет.

— Тсс, тсс, тсс!

— А потом товарищ Сталин заговорил со мной, слегка пожурил за штурмовщину...

— Значит, уже доложили, — с гордостью за точную работу аппарата заметил Городцов. — Смотрите ж, ей-богу, какая оперативность!

Воропаев побагровел.

— Дадите вы мне рассказывать или нет?

— Давай, давай!.. Только ты, как мина замедленная, только нервы вымотал. Складней рассказывай! — Городцов вытер платком пот со лба. Ему хотелось самому быть у Сталина, он уверен был, что ничего не перепутает, не утаит.

— ...пожурил за штурмовщину, потом стал о людях расспрашивать, кто у нас тут как работает, кто такие. Да отодвиньтесь вы маленько, что вы сгрудились... Я рассказал о всех вас.

Все молчали, глядя на него и не дыша.

— Я рассказал о Цимбале...

— Сталину? — переспросила Ступина.

— ...о тебе, Юрий, и о Наташе, о тебе, Городцов, о тебе, Виктор, и о тебе, Аннушка. О том, как тяжело вам и как много делаете вы, как побеждаете трудности, как строите жизнь.

Гости молчали.

— Рассказал я, как ты пшеницу во сне видишь, Городцов.

— О господи, что же это вы, товарищ Воропаев... язык-то у вас как повернулся... А он что?

— Он прошелся, подумал, говорит: это тоска по главному, по большому. Велел передать тебе, что ты тут второй эшелон, резерв. С хлебом решится, за вас возьмутся. «А если, говорит, тяжело будет Городцову, перебросьте его в степь, на пшеницу».

— Меня? В степь? Нет уж, ваше коммунике я опровергну. Где я стал — оттуда меня не собьешь. Так вам и надо было сказать. Я и без вашей степи силу покажу. Вот как вы должны были сказать. Именно так.

— Да замолчи ты, сосед, — сказал Юрий. — Ничего плохого не было сказано. А какую заботу проявил Сталин, ты чувствуешь? Подумал о твоей судьбе.