Мистер Эндерби изнутри - Энтони Берджесс

— Пускай лучше поспит, — посоветовал Данте. И вместе с Эндерби отнес, отвел, протолкал, проволок Роуклиффа к сливовому плюшевому дивану у стены. — Чличком много долбаной «Стреги», — диагностировал Данте.

Эндерби, вздыхая, сел рядом с Роуклиффом со свежей бутылкой фраскати, с высоким стаканом на столике перед собой, продолжая записывать суммы на клочке бумаги. Роуклифф с интервалами изрекал во сне афористические высказывания: нередко темные сообщения первого свихнувшегося путешественника в космическом пространстве.

«Не тратишь дыхание, катясь вниз по лестнице».

«Марио, сейчас же положи хлебный нож».

«Гадкий мальчик, хотя не без прелести».

«Во всех антолололологиях».

«От этого Эндерби совсем плохо станет».

Действительно, Эндерби совсем плохо стало после подсчета и обнаружения, что по самым либеральным итогам кредитный баланс в банке составляет чуть больше четырехсот девяноста фунтов. Бессмысленно себя спрашивать, куда делись деньги, он чересчур хорошо знал — они утекали обратно к источнику: мачеха их дала, мачеха и взяла, в юном, изысканно выражавшемся, нежно-голубином, весенне-благоухающем, совершенно невероятном обличье, забирала обратно. Роуклифф. Роуклифф во сне крикнул:

— Ага! Лодка не мужчина, а женщина-с-ребенком. Я все прочее перестрелял. Назад, зверюга, назад. Стремительное, красивое, упрямое море слез Хопкинса[111]. Эндерби очень плохой поэт. Очень умно с его стороны со всем этим покончить.

Эндерби сурово ответил смутному голосу.

— Я вовсе не покончил, — объявил он, что на время заставило спящую личность Роуклиффа умолкнуть.

Самому себе Эндерби сказал:

— Если удастся поддерживать отношения на самом поверхностном уровне, ибо поверхностно я вполне ее люблю, можно будет придумать какое-то удовлетворительное сосуществование. Только приказаний не потерплю. В конце концов, у нее неплохая работа, поэтому я могу в крайнем случае сам отказаться работать или искать мне работу. Дома в Суссексе места много. Желудок мой лучше.

Спящий голос Роуклиффа снова заговорил из внешнего пространства:

— По-моему сделаешь, Винсент. Не буду называть тебя Реджи, старой королевой. Ты еще не старый. — Потом: — Богу должно очень льстить, что мы Его выдумали. — И наконец, перед падением в бессловесный серьезный сон, заговорил голосом Йейтса, голосом Свифта, голосом Иова: — Погибни день, в который я родился[112]. — Эндерби передернулся: вино показалось кислее обычного.

2

На премьеру фильма приехали с опозданием. Кинотеатр стоял на какой-то неведомой улице, где-то за виале Авентино, таксист нашел ее с трудом. Подобно всем шоферам такси, он сперва отрицал существованье того, о существованье чего ему самому неизвестно, пока Эндерби не помахал перед усатой физиономией пригласительным билетом. Фасад кинотеатра унижает, пожалуй, весь оставшийся Рим, думал Эндерби, помогая Весте выбраться из машины. В скульптурном и архитектурном смысле остальной Рим представлял собой хлам, но хлам в гипнотическом барочном масштабе, наподобие болезненной мании величия какого-нибудь болтливого душевнобольного с общим параличом. Но это была истинная блошиная дыра, судя по виду, миниатюрная сумма всех вошебоек, куда Эндерби стаивал в детстве в уличных очередях по субботам, стиснув в липком кулаке два пенса, отпугивая запахом своего грязного шерстяного костюма других липших к нему вонючих детей, если его, единственного из всех, умевшего читать, не пропускали в давке у входа. Один аспект старого немого фильма, рассуждал Эндерби, был ответвлением литературы. И сказал теперь Весте:

— Войдешь в такое место в блузке, а выйдешь в джемпере. — И шутливо ущипнул за локоть, но она выглядела царственно равнодушной.

— В блузке? — переспросила Веста. — Да я ведь не в блузке. — И правда, она была в черном шелке от своей couturière[113], дамы-римлянки, без рукавов, на спине декольте, с плеч от вечерней прохлады висят хвосты норок. Эндерби в белом смокинге, с куском черного шелка в нагрудном кармане в топ галстуку. Впрочем, кажется, не было нужды стараться: ни толп поклонников, ни сияющих в маниакальном обилии прожекторов звездных ртов из коралла и слоновой кости, ни столпившихся «кадиллаков» и «бентли». Немного приличных «фиатов», оставленных без присмотра, которые, видно, водили сами владельцы; аляповатый плакат на плачевном фасаде стиля рококо, окруженный дешевыми крашеными лампочками, объявлял: L’ANIMAL BINATO. Мужчина, забравший у них пригласительные билеты, угрюмо что-то жевал впалыми, плохо выбритыми щеками. Это унижало Весту, унижало Рим. Разумеется, мало что, думал Эндерби, может унизить Эндерби.

Их с фонариком проводили на место. Эндерби ощутил под собой драный дешевый плюш, в темноте слышал запах, апельсиновый, сильный, резкий. И апельсиновый, оранжевый бескровный свет согревал потрепанные занавески на сцене. Тут последние, будто лишь Эндерби с его женой дожидались, разъехались под громкий шум киномузыки, банальной, уместно зловещей. Эндерби вглядывался во тьму: по ощущению и по звукам казалось, что публики не слишком много. Экран сообщил: L’ANIMAL BINATO, после чего возникли размытые прыгавшие имена конспираторов: Альберто Формика, Джорджо Фарфалла, Мария Вакка, А.Ф. Корво, П. Раноккио, Джакомо Капра, Беатриче Паппагалло, Р. Конильо, Джованни Кьочьола, Джина Гатто. Роуклифф возник ближе к концу, тоже итальянизированный, насколько Эндерби мог судить, нечто вроде Рауклиффо. «Так ему и надо», — подумал Эндерби и поделился этой мыслью с Вестой. Она сказала шшшшш. Фильм начался.

Ночь, сплошная ночь, кривые кипарисы, озаренные молнией. Гром. (Веста ногтями впилась в руку Эндерби.) Бурный ветер. Камера поднимается по ступеням террасы, где стоит красивая женщина, выставляя напоказ при молнии очень много итальянских грудей. Под удар грома воздела к грозовым небесам руки банальным жестом. Камера опрокинулась к небу. Другой пучок молний расколол тучу, как чайную чашку. Гром. (Ногти Весты.) Камера под новым углом показывает нечто устремившееся к земле, мелькает что-то белое. Новый кадр: деревянная корова во вспышке молнии. Красивая грудастая женщина величественно направляется сквозь грозу к деревянной корове. В молниях видно, как она что-то делает непонятное, дергает за какой-то рычаг или вроде того, после чего под аккомпанемент музыкального трескучего удара деревянная корова открылась, стала двумя пустыми коровьими половинками. Женщина влезла в стоявшую половину, корова закрылась, заключив в себе женщину. Новый кадр — белый бык, храпящий громче грома, разрывающий небеса, похотливый бык с неба.

— Знаете, — с изумлением сказал Эндерби, — поистине поразительное совпадение.

— Шшшшш, — сказала Веста. Эндерби огляделся приспособившимся к темноте взором, обнаружив кинотеатр полупустым, впрочем, рядом в свете экрана сидел огромный мужчина с брылами, с мешками под глазами, с горевшей в пальцах сигарой, который уже спал и легонько храпел.

День. Руританский дворец, красивый усатый царь, выживающий из среднего возраста, совещается с подобострастными бородатыми (фальшивобородыми) советниками. Фанфары. Совещание кончено. Один советник, коварный, типа Яго, остается, говорит с царем. Глаза царя банально туманятся подозрением. Отдельные итальянские слова, понятные Эндерби, вырывались со звуковой дорожки: царица, корова, Дедало. Приказано доставить Дедало. Новый кадр: мастерская Дедало. Дедало и Икаро, жестковолосый сын Дедало, строят аэропланы. Дедало — очень старый и тощий мужчина. Выслушав приказ от слуги, он раскатывает закатанные рукава рубашки, натягивает пиджак 1860-х годов, шагает коридорами лабиринта, добрый старик, глаза умные, лицо в глубоких морщинах. Вот он предстает пред царем. Долгая неразборчивая итальянская беседа с многочисленными мельтешащими красноречивыми жестами. Сердитый царь наносит пощечину морщинистому лицу Дедало. Тип типа Яго уходит с маслеными поклонами, оставляя в царских руках проблему сохранения царского лица. Дедало утаскивают пытать.

Эндерби теперь испытывал другое чувство, кроме изумления; желудок разбух от щекочущего предчувствия: это больше чем совпадение.

— Вам не кажется, — обратился он к Весте, — что это несколько более чем похоже на мою поэму? Вам не кажется…

— Шшшшш, — сказала она.

Храпевший рядом с Эндерби мужчина проговорил во сне:

— Tace[114].

Эндерби, вспомнив говорившего во сне Роуклиффа, сказал:

— Сам tace, задница. — И сообщил Весте: — Точно как в «Ручном Звере». — И вспомнил, что она еще не читала, фактически, не проявляла желания прочитать. И мрачно уставился на экран, продолжая раскручивать подлость Рауклиффо.

День. Беременная царица в изгнании сидит в жалком домишке со старой каргой. Разговоры. Родовые схватки. Потом затемнение, новый кадр: врач летит галопом издалека. Из дверей спальни доносится рев. Врач входит в спальню. Крупный план: лицо врача. Ужас, недоверие, тошнота, обморок. Крупный план с омерзительным диссонансом: то, что видит врач, — голова теленка на теле младенца.